Я смотрела на него и плакала, плакала всю ночь напролет, а он вытягивался под нашим общим одеялом, и безмятежное спокойствие ложилось на его лицо тенью от его ресниц – он спал, и я знала, что во сне он видел женщин, женщин – тех, кто отнимал его у меня, отнимал каждый день; они украли у меня ласковый блеск когда-то любимых глаз, и нежность его прикосновений, и теплоту мягких ладоней, оставив только это вежливое равнодушие на спокойном лице – даже на ненависть ко мне его уже не хватало!

И вот наступил день, когда его безразличие резануло меня особенно хлестко – когда я не увидела в нашем шкафу его белья и рубашек и заиндевела от холодного тона оставленной на кухонном столе записки. Он бросил меня, оставил сына, стряхнул с себя шесть лет нашей жизни – как отряхивают с обуви пыль городских улиц! Сиял летний день, Борюсик был на детсадовской даче, кухонное окно было открыто настежь, до меня доносились возбужденные голоса дворовых подростков – они играли в футбол; потом их крики утихли, спустился вечер, сумрак подъедал строки записки, лежавшей у меня на коленях; зажглись фонари, потом они погасли, и дворник зашаркал метлой по асфальту – а я сидела одна, одна, на кухонном табурете, с тетрадным листом на коленях, и молилась! Господи, как же я молилась о том, чтобы он никогда не познал счастья, как я ненавидела его – сколько раз я умирала в эту ночь!

Я поклялась себе, что не стану преследовать его – наказание должно было последовать свыше; и никто не знает, чего мне стоило пережить это все – развод, и ежемесячную необходимость в течение долгих лет видеть его подпись на исполнительных листах, и пережидать у соседки его не слишком долгие визиты, один раз в год – в день рождения Борюсика. Я ждала, слишком долго ждала, а возмездие все не наступало; или, может быть, я просто не знала, испытывал ли он какие-то муки, потому что никогда не пыталась узнать о том, где и с кем он живет, какую еще женщину делает несчастной, и чья теперь ревность заставляет каменеть его лицо. Мне казалось, что, когда настанет время, постигшая его кара донесется до меня сама собой – эхом его страданий или мольбой о прощении, – и может быть, поэтому я никогда не интересовалась его новой семьей и новой жизнью.

Тридцать лет я ждала и в конце концов устала ждать; поэтому чуть не закричала от неожиданности в ту роковую ночь, когда грабитель толкнул меня на землю, вырвав ридикюль, а спустя минуту из темноты вынырнуло его лицо – то самое лицо, которое я предавала проклятию тридцать лет подряд! Это был он – и не он, потому что не могло это ненавистное лицо остаться нетронутым тлением времени, оно было даже моложе, много моложе того, которое принадлежало человеку, тридцать лет назад оставившему меня и своего сына!

В мистическом страхе я смотрела на него, а он о чем-то меня спрашивал, и совал мне в руки мою сумочку, и принес меня домой на руках, и напоил лекарством, и говорил знакомым до боли голосом успокаивающие слова – я медленно приходила в себя, но снова чуть не закричала в голос, когда он принес и поставил в центре комнаты желтый, обитый на уголках алюминиевыми скобками деревянный ящик. Это был этюдник моего бывшего мужа, я узнала бы его из тысячи – по продольной царапине на крышке и отколовшейся щепе фанеры возле левого замка, потому что в те редкие минуты счастья, что были в моей недолгой семейной жизни, мы брали этот этюдник с собой на пикники и загородные прогулки. Боже, как я любила эти прогулки, потому что там мы были одни, вдвоем, всегда наедине!

Через пару дней я уже знала, что «спасший» меня молодой человек – сводный брат моего сына. Это открытие меня ошарашило, но ненадолго. Вадик не догадывался о моем тайном знании – все-таки я неплохая актриса! – он приходил ко мне каждый день, убаюкивая и по-своему лаская, и я почти поддалась его обаянию, но, с каждым днем находя в нем все большее сходство с тем, кто бросил меня с сыном тридцать лет назад, я чувствовала, как угасшая было ненависть поднимается от сердца к голове новой жаркой волной и порой шумит в ушах – так, что я теряю слух. Я поняла, что теперь – о да, теперь я хочу отомстить!

Конечно, я заглянула в этюдник при первой же возможности – я хотела знать, какой меня видит этот человек, какие мои черты обретут форму под его кистью в первую очередь. Но меня ждал сюрприз. На портрете во всей красе представала не я – оказывается, рассыпая комплименты моему обаянию, он детально, со скрупулезной дотошливостью, вырисовывал портрет бравого военного, висевшего над моей постелью – ту самую картину, над которой всегда смеялся его отец, небрежно попрекая меня отсутствием вкуса. Конечно, я догадалась, что здесь кроется какая-то загадка, и в первый же вечер после его ухода я отслоила изображение гусара от тяжелой рамы, и там, за фанерной планкой, прикрывающей заднюю сторону картины, я нашла еще одно полотно. И не надо было даже быть большим знатоком-искусствоведом, чтобы понять ценность этого небольшого, пятьдесят на шестьдесят пять сантиметров, старого полотна.

Вадику казалось, что я совсем потеряла голову и по-собачьи преданно заглядываю ему в глаза – но он не видел того, что творилось в моей душе, иначе, если бы он мог сам заглянуть в нее, то ужаснулся и вмиг излечился бы от своих надежд. Я постановила, что Вадик приговорен дважды: за своего отца, который предал меня, и за себя – за то, что он посмел питать надежды на мое старческое «слабоумие».

С усмешкой я подчинялась любому его желанию. Молодой человек составил на меня завещание и намекнул, что ожидает от меня ответного жеста. О да, глупая старуха сделает это! Он сделал мне предложение? Что ж, я пойду и на то, чтобы стать посмешищем в глазах окружающих, – месть моя стояла уже на пороге и, по иронии судьбы, я и во второй раз недолго пробуду замужем за красивым мужчиной! Я убила бы, непременно убила бы его раньше, но теперь мне хотелось насладиться своей местью, выпить ее по глоточку, налакомиться этим зрелищем, когда он будет умирать на глазах у своей матери – той самой женщины, что убила меня саму тридцать лет назад!

Когда за несколько дней до нашего бракосочетания я увидела ее (в первый раз за тридцать лет!), ту, что отняла у меня первого мужа, – то чуть не расплакалась от досады. Из-за вот этих выступающих ключиц и плоской фигуры он оставил нас с сыном?! Эта дурочка Раиса, в ее бесформенной хламиде с амулетами и надоевшими всем рассуждениями об искусстве, – это она была причиной того, что я тридцать лет молилась о возмездии, перечитывая его записку и до хруста в суставах выламывая себе пальцы, чтобы заглушить боль?

Записка… Она до сих пор хранилась у меня в шкатулке, между свидетельством о разводе и свадебными фотографиями, и скоро ей предстояло сыграть свою роль. Жаль, что вы разгадали эту загадку: это – лучшее место в моем плане!

Итак, мать моего нового мужа должна была умереть тоже. Сестра его, Илона, избежит моего приговора, решила я – она не сделала мне ничего плохого, если не считать того, что была так похожа на них обоих, но, в конце концов, это не было ее виной, и я решила оставить ей жизнь.

Дня своей свадьбы я ждала так, как, может быть, не ждет его ни одна невеста на свете. Несколько крупинок цианида (если есть деньги, его легко достать в любой химической лаборатории), завернутые в салфетку, лежавшую возле моего прибора, поставили точку в первой части моего плана: когда все разбрелись по комнате, мне было совсем несложно незаметно опустить мутноватые кристаллики в его бокал. Гораздо труднее было наблюдать за тем, как он умирал – я очень ждала этой смерти, но все-таки никому не пожелаю видеть, как тело жертвы корчится у ваших ног, – это действительно страшно, и я долго не могла забыть этого…