И что же он сделал со своей жизнью? После благородного начала, каков был результат? Стоя там и рассеянно глядя наверх, он действительно почувствовал угрызение совести, пронзившее его, как копье. Теперь он не только горько сожалел обо всем, но и осознал тщетность того, что совершил с тех пор, как покинул комнату в мансарде.

Он сколотил состояние, большое состояние, но каким образом? Не как блестящий врач, специалист высшего класса, добившийся почета и уважения среди коллег, а как жалкий составитель пилюль, поставщик популярных снадобий в духе времени, имеющих слабое отношение к лекарствам, реклама этих пилюль повсеместно портила пейзаж, а продавались они втридорога, усугубляя тем самым обман публики. Нет, не стоит так уж себя казнить; отдельные его разработки — группа анальгетиков, полученных из фенотиазинов, к примеру, — имели свои достоинства. Однако в целом из его карьеры получился фарс. Так почему же, ради всего святого, он это сделал? Почему, помимо всего прочего, он был таким дураком, что женился на Дорис Холбрук?

Наверняка он мог еще в тот роковой вояж предугадать ее склонность к психозу, осознать, что смена настроений, так его забавлявшая на борту корабля, позже станет невыносимой, что физическое наслаждение, которое она ему дарила, быстро утратит свою прелесть. Он вернулся в воспоминаниях к симпатичному маленькому домику в Кос-Кобе, который устроил им ее отец, недалеко от нового представительства в Стэмфорде, штат Коннектикут. Она обожала их жилище — ровно полгода, — потом вдруг возненавидела. Их переезд в соседний Дарьен, поначалу принесший огромную радость, вскоре оказался таким же провальным. Она, видимо, была неспособна осесть, привыкнуть к новому окружению, а его отказ опять поселиться на другом месте подтолкнул ее к тому, что она начала совершать ежедневные поездки в Нью-Йорк, став почти постоянным пассажиром утренних и вечерних поездов. Затем последовало увлечение искусством и бесполезные уроки живописи и скульптуры; экстравагантный стиль в одежде, постепенно становящийся все более вычурным; новые, быстро меняющиеся, сомнительные знакомства — с некоторыми из этих приятелей, как он вскоре начал подозревать, она его обманывала. Когда он протестовал, начинались встречные обвинения, ссоры, крики сквозь запертые двери, истерические примирения. Ей захотелось вернуться в Блэкпул — надо же такое придумать! Более очевидным теперь стал тот факт, что она на самом деле начала его ненавидеть. Когда, после долгого перерыва, он с улыбкой попытался возобновить брачные отношения, она схватила щетку из слоновой кости и чуть не размозжила ему голову.

Но он быстро улаживал конфликты. Развод мог означать разрыв с Холбруками; поэтому он научился ладить с ней. Спустя пять лет, проведенных в Дарьене, они получили от старика Холбрука, потакавшего дочери, симпатичное имение Форвэйс в гринвичском районе Квакер-Ридж. Здесь проживала более спокойная, консервативная публика, скромно развлекавшаяся в клубе садоводов, куда он заставил ее записаться; у него появились надежды, что, может быть, теперь она угомонится. Сплошная иллюзия. День ото дня она становилась все взбалмошнее и упрямее, временами на нее накатывали приступы агрессии, а то вдруг она впадала в амнезию, после чего начались депрессивные галлюцинации. Наконец настал момент, когда Виленский, приглашенный на консультацию, сочувственно опустил ладонь на его плечо.

— Параноидная шизофрения. Ее придется признать невменяемой.

И затем, на целых пятнадцать лет, он стал мужем пациентки психиатрической клиники, ожидавшим результатов инсулиновой и электрошоковой терапии, малейших улучшений и более серьезных рецидивов, терпящим всю эту безнадежную возню, пока долгожданного облегчения, о котором не говорят, не принесла застойная пневмония.

Неудивительно, что при таких трагических обстоятельствах, когда он сам был на пределе нервного напряжения, его так потянуло к работе с Бертом, и он ушел в нее с головой. С Бертом все было в порядке — добрый, порядочный, веселый Берт, который всегда стоял за него горой, то и дело помогал ему справляться с Дорис, даже признал свою ответственность за происшедшее, так как навел глянцу на ее подростковые припадки; а после смерти старого мистера Холбрука сразу сделал его полноправным партнером в богатой и расширяющейся американской фирме.

И если не принимать в расчет работу, то как человек, ставший жертвой тягостных обстоятельств, разве он не имел права посвятить свое время себе самому, заняться развитием собственной личности, изучить искусство и языки (французский, немецкий, итальянский, если быть точным), одеваться со вкусом — одним словом, превратить себя в культурного человека, сознательно старомодного в своем стиле (среди авторов он предпочитал утонченных «эдвардианцев»), по-настоящему в «солидного господина», который благодаря природному обаянию и способности нравиться мог вызвать даже в этот ужасный век, когда происходит отказ от всех ценностей, мгновенный интерес, внимание и уважение? К тому же, естественно, в его положении у него были и физические обязательства перед самим собой, которые, как хорошо начитанный человек, он мог бы оправдать — если бы это понадобилось, — процитировав острое письмо Бальзака по этому вопросу мадам Ганской. Он тоже не имел ни малейшего намерения позволить себе выродиться в импотента и слабоумного! Само собой разумеется, он избегал беспорядочных связей, кратких и ненадежных отношений, что после приемов с коктейлями возникали в машинах, припаркованных в кустах перед загородными клубами. Судьба свела его с тихой маленькой женщиной — он всегда предпочитал миниатюрных — вдовой чуть за тридцать, блондинкой польского происхождения по имени Рина, занимавшей достаточно скромную должность переплетчицы в коммерческом издательстве Стэмфорда. Его тактичный подход привел к неожиданно приятным результатам. Он нашел ее славной и покладистой, аккуратной и чистоплотной, нетребовательной и до абсурда благодарной за его помощь. Вскоре у них установились регулярные и тайные встречи. Он даже привязался к ней по-своему, и пусть она ужасно переживала по поводу его отъезда из Америки, он поступил правильно, оставив ей щедрую сумму.

Да, на все в его жизни были весомые причины, и хотя самооправдание принесло некое облегчение, его все же терзали болезненные мысли, когда он повернул назад и, спустившись с Блэрхилл, направился в отель. Об обеде он не мог даже думать. Но, чувствуя необходимость перекусить перед дорогой, он выпил в баре бокал сухого хереса и съел одно печенье с тмином, после чего почувствовал себя лучше.

Машина прибыла в назначенный час. Подписав необходимые бумаги и заплатив взнос, он сразу выехал. Спрашивать дорогу не было необходимости. Вдали от многолюдных улиц он свернул на главную западную дорогу, миновал Ботанический сад и Уэстлендские игровые поля, затем оказался на шоссе, ведущем от городских окраин к подступам Фирта. С его времен оно расширилось и улучшилось, и хотя теперь огибало верфи и сталелитейные заводы прибрежных индустриальных городов, по-прежнему оставалось дорогой к Мэри. Он ехал медленно, продлевая ощущения, которые, однако, почти захлестывали его по мере того, как открывались знакомые виды, доносились знакомые звуки. Мерный стук с верфей, гудение парома, длинный хриплый вопль отчалившего грузового судна — все это слилось в привязчивую какофонию, едва не доводящую до безумия, как и мелькавшие пейзажи с зелеными лесами, мерцающей водой и далекими фиолетовыми вершинами гор, что открывались на секунду его взору при очередном повороте дороги. Все, все вызывало в нем со сладостной мукой образ единственной женщины, которую он по-настоящему любил.