А когда он окончательно вошел в мужскую роль и смел со стола все, прежде чем усадить ее, – он всегда поражался захламленности этих гостиничных рабочих поверхностей: на пол летели увесистые папки с меню и прочими прейскурантами здешней химчистки, блокнотики, конвертики, открывалки, письменные наборы, хрен знает что; телефонный аппарат; предполагалось, видимо, что пещерный человек, заселившись в отель, не в состоянии вызвать такси без вороха визиток или вообще пройти сто метров без многоязычных богатых инструкций весом в килограмм.

Она тоже почувствовала эту перемену роли. Она присмирела. Но вместе с тем, что успокоилась и притихла, она как-то и помудрела. Резко перестала быть невменяемой в своем отчаянном веселье, пьяной, анархической. Алекс вдруг почувствовал ее руку и то, что это она его направляет.

А когда погасили свет и когда лежали, в комнату практически вплыл – невидимый раньше в окне – Белый дом в пугающе яркой своей подсветке, и получалось, что они вернулись к тому, с чего начали. И все так же топтались на одном пятачке.

Революция пожирает своих детей. Даже будущих. Она сделала это со смаком.

Революция пожирает своих детей

Есть жертвы ты что спишь

Они будут все отрицать

Пролилась кровь

Опрокинутая перспектива: настольная лампа на боку – длинный латунный стебель пробивает кремовый плафон, чтобы закончиться жуткой виньеткой – tawdry[20].

Растрепанная папка с выпотрошенными скидками на мюзиклы; сложный стакан на боку. Вот стакан – дольше всего не мог разобрать. Что это. В предутреннем свете, хмари, с белесым отсветом то ли белодомовско-искусственного из окна, то ли светло-мокнущего неба над Москвой, Алекс ничего не мог понять.

Он забывался, не забывался, прежде чем попытки с пятой осознал себя опрокинутым, не опрокинутым, но, в общем, перевернутый мир был правильным. Попытки с восьмой он осознал, что лежит в странной позе – свесив голову с кровати; в какой-то момент он почти трезво испугался, что так может произойти кровоизлияние в мозг. Перелег. Ошибся. Может, и снилось, что он смог переместить себя, потому что, очнувшись в сотый раз, он видел все то же опрокинутое пространство.

Первым очнулся телефон.

Ты что спишь

Не его телефон

Есть жертвы

Странно, что где-то в мире остался стационарный телефон.

Дисковый без диска – странно уродский, как лицо с зашитым ртом.

Пролилась кровь

Пролилась коричневая жижа – видимо, из раздавленных капсул для кофемашины: мысль внезапно-трезво проделала такой же кульбит, как он сам, чудом не навернувшись, но все ж, описав ногами дугу – встав на ноги.

Эйфория – как трезво все получилось! – мигом сменилась на error error; как корабль, терпящий бедствие, он брел по комнате и ощутимо шибанул в конце концов мизинец на ноге; он даже не понял обо что; белая стена перед ним расплывалась и собиралась; спасительное – о, вода! – вода валялась тоже. Прежде он сумел уцепить-таки трубку телефона – мерно загудел зуммер. Не дозвонились. Может, давно. А может, это будильник, робот вместо ночного портье, и все это, все это.

В ванной шумела вода. Кажется.

Вода. Алекс нашаривал бутылочку, под руками путались какие-то ненужные карандаши, стикеры – кошмар.

Еще даже не восстановив все, на «аварийке», «автономке» он думал о том, что fuck – так не бывает, не должно быть; ему что-то подмешали, как это называлось?.. в страшилках старой московской прессы?.. клофелин? Где он взял то виски – или это был не он?.. В ванной точно шумела вода, и мерзковатое слово «клофелинщица» из пожелтевших газет выплывало во всей красе; слово такое, что хотелось сблевать; удивительно, пятизвездочный отель, но, если кто-то занял ванную, здесь совершенно некуда сблевать. Есть куда. Опрокинута и корзина. Не корзина. Узкая гильза с педалью, поднимающей крышку, стильная гильза, бессмысленная гильза, потому что надутый, как парус, мусорный мешок занимает в ней все пространство, и тоже некуда; Алекса вздуло; у Алекса отступило.

Так. Дышать. Жаль, не добраться до окна, чтобы открыть окно, или все же добраться.

Опять коротко, тревожно звонил телефон, короткие звонки – как это бывает – «внутренний»; непонятно, как он звонит, если валяется на боку; кому, какому безумному портье они понадобились в такую рань?! – да не рань. Алекс, путаясь в сложном гостиничном тюле, что дезориентировало еще больше, раздернул наконец шторы – не шторы, распахнул окно, которое не распахивалось, а давало какую-то щель, и наклейкой на двух языках краснел какой-то строгий антисуицидальный призыв… Было совсем не рано. Темно-серый московский осенний день, когда все как в дыму и не светает вообще; господи, да надо ж выбираться; checkout; струя холодного воздуха не то что освежила Алекса, но.

Так. Найти телефон. Не этот.

В дверь уже долбились – настойчиво и агрессивно (понял он минуты через две); some shit going – Алекс ускорился, но нога запуталась в узкой штанине, и так, допрыгав, он все-таки открыл зачем-то и еще подумал – он раньше так уже думал, поэтому думалось легко, – а зачем в гостиницах эти массивные дверные цепочки.

Его даже не оттеснили – смели.

Да еще и дверные глазки.

Он чудом не упал, хотя минутой ранее упал бы и в гораздо более штатной ситуации, но правду говорят – человек собирается; один парашютист, влетая на самые провода, сделал такое количество движений, которое человек не мог сделать физически – это потом разбирали на видеозаписи, – и увел себя от проводов; Алекс увел себя в сторону кровати, правда, ничего больше и не успел.

Может, выглядел он все ж как человек, который вот-вот рухнет, поэтому – не успел очухаться – Ринат уже крепко держал его за локоть, а может, не поэтому.

– Воу-воу, полегче.