В Берлине так же бессмысленно, как и алексовская банда в псевдоевротуре, болталась российская делегация. То ли они ждали, что [Mr. P.] прилетит на саммит, и готовили его визит, а что-то перенеслось, но было ощущение, что все как в отпуске, несколько вынужденном. Алекс нечасто соприкасался с коллегами отца, ему всегда почему-то было неловко среди этих телевизорных лиц, засмотренных, как воплощенный в крови и плоти fake news. В тот раз, помнится, он особенно увиливал от импозантного главы МИДа, потому что еще не остыла история с МГИМО (по-простому говоря, Алексом брошенным не без скандала). Вряд ли лично министр, опекавший дипломатический вуз, помнил всех детей ВИПов наперечет – кто у него учился, тем более что все, кто зачем-то остался в России, учились у него. Но он мог что-то слышать, даже если отец не обсуждал с правительством свои семейные драмы.

Тогда тоже была какая-то чехарда (только здесь – в ледяной Москве – она длится уж сколько дней; в Берлине – несколько часов, но там царила аномальная жара). Отец куда-то уехал, откуда-то звонил; какие-то ресепшены, рыбные рестораны, выбранные, кажется, только оттого, что улитки и прочая мелочь подавались в огромных блюдах со льдом. Туда хотелось положить лицо. Министр балагурил, смешно, кстати, шутил; как глава делегации заказал всем водки, что Алексу было немножко в диковинку, потому что, во-первых, ну какая может быть водка в такую жару. Во-вторых, ему никогда, кажется, не приходилось видеть, чтобы эта компания опрокидывала рюмки за обедом.

После нудного обеда, во время которого Алекс так и не понял, зачем он здесь (никто не обращал на него внимания), они уже уменьшенной компанией поехали куда-то еще, и вот это что-то еще оказалось пип-шоу, причем это стало понятно далеко не сразу, зато как-то резко. Танцовщицы вдруг разделись, по-немецки деловито, и Алекса бросило в жар и ужас, потому что все вдруг начали обращаться именно к нему чуть ли не с «ты посмотри, какая пизда!»; он слышал это как сквозь вату, как и прочий одобрительный гогот компании жирных кабанов, считавших себя еще-ого-го-хоть-куда. Хотя там, в полумраке, было почти холодно от зверски фигачивших кондиционеров, Алекса накрывал, как лава, стыд – за них, за себя – за то, что он здесь; главное – он с ужасом понял (предположил?), что все это для него. Что отец затащил его сюда, чтобы «вылечить». Что все всё знают. Все посвящены в план. Это дикая мерзость. В том числе и творившееся «на сцене», а может, он переносил отвращение от самой ситуации, от этой подлости, на ту немецки-бесстыдную, без тайны и полутонов, физиологию, которую ему здесь деловито так разворачивали. Рекламировали…

В плане обратного эффекта это был, конечно, грандиозный провал отцовских замыслов (если Алекс их не выдумал сам, но это так себе адвокатство), а главное, насилия в нем было не меньше, чем в пресловутом лечении педерастов электричеством. Да, конечно, в отличие от жертв XIX века Алекс мог встать и уйти, но на самом деле не мог, потому что тогда-то его демарш будет виден всем, и это будет прямо как клеймо на лоб. Так что он продолжал с ужасом смотреть, просто считая про себя – до пятидесяти и обратно; это было близко к панической атаке, но он выдержал. Досидел. Что было дальше – не помнил; кажется, прием в посольстве, а может, он и отвертелся от него под предлогом дресс-кода и в панике рванул в аэропорт, оглушенный предательством и позором. И не то чтобы это вызвало в нем отвращение к женскому телу: во-первых, он уже большой мальчик, а во-вторых, хрестоматийного «отвращения» (тоже XIX век) он и не испытывал никогда, но что женский танец, более или менее близкий к стриптизу, был теперь для него скомпрометирован – да.

Алекс не смог бы ответить, в чем власть над ним этой женщины сейчас, что именно завораживает его: идеальная геометрия, когда нога выбрасывается в свет, вытянутая в безупречную линию? – но от этого действительно невозможно было оторваться, а оторвался он (с усилием) только тогда, когда полез в приложение Booking, надеясь, что айфон не слишком сильно отсвечивает на лицо и с бэтээра не видно, что он копается в телефоне (впрочем, весь ее облик был – наплевательство на то, любуются ли ей), и надеясь также, что приложение не сбросило позавчерашний поиск. Потому что он уже выбирал гостиницы в Москве. Но тогда – чтобы просто съехать из бункера после очередной стычки с Ринатом. (Не хотелось сейчас о Ринате.) По совету Тео.

Не хотелось сейчас о Тео.

Он сузил поиск до одной ночи и до арбатских окрестностей и тут же бросил эту затею, чтобы смотреть, смотреть, смотреть – не в телефон.

«Ты посмотри, как раскорячилась».

«Смотри, какая у нее дырка».

«Лех, ты смотри, смотри!»

Все Правительство Российской Федерации ринулось в этот национальный проект с азартом.

Потея под кондиционерами, попахивая водкой и отрицанием утреннего душа, они хотели перековать, перепрограммировать его.

В принципе, закономерно: то, чего так долго не могла добиться вся свита короля-солнца, все, чего почти двадцать лет не могла сделать вся эта власть якобы стабильности и созидания, мобилизовавшая все ресурсы и выдернув все козыри из рукавов, легко добивалась Революция.

Она не могла остановиться, и, даже когда они ввалились в номер, она все хохотала из-за бутылки, которую они как-то почти случайно разбили вдребезги о броню, когда он помогал ей спускаться, и рвалась продолжать танцевать здесь – на полированных поверхностях, еще более опасных, чем БТР.

Она не могла остановиться, и, только когда с хохотом повалилась на шестиспальную кровать, Алекс увидел, что подошвы ее колготок разодраны в клочья; это было по-своему интересно, как интересны изорванные, в кусках поролона и нитках пуанты за стеклом в театральном фойе – помогающие зрителю оценить адов труд какой-нибудь давно покинувшей нас; Алекс предложил это снять, и Валери, внезапно воодушевленная, принялась сдирать колготки, чтобы танцевать без них.

Ее танец переходил то ли в детский, то ли в дьявольский, да и на танец не был уже похож – она просто прыгала на кровати и адски хохотала, и Алекс хохотал вместе с ней и пытался было попрыгать, но почувствовал, что даже такой исполинский батут не выдержит двоих и выбросит кого-нибудь из них на торшер. Так что он сидел в кресле, по-хозяйски развалясь. Ждал. Он испытывал нетерпение, и это тоже была новая для него нотка – диктовать. Когда начинать, когда прекращать…