Тело вынесли и положили у входа в узкий коридор – но не раньше, чем отправили пару слуг за простыней, чтобы постелить на землю. Возникло странное ощущение, что время остановилось. Люди – актеры, гостиничная прислуга, горожане, не успевшие разойтись после представления, – сновали, сменяя друг друга, возле тела. Кто-то пришел поглазеть, иные казались по-настоящему потрясенными. Шекспир проводил срочное совещание с Бербеджем и Томасом Поупом – последний все еще был одет в костюм кормилицы Джульетты, неуместный в данной обстановке. Я подумывал было уйти, но присутствие большого количества народа несколько успокаивало. К тому же, так как именно я обнаружил тело, я чувствовал себя обязанным остаться. Эндрю Пирман потерянно бродил по двору. Как покинутый пес, он не мог далеко отойти от своего хозяина.

Послали за коронером, но посланный вскоре возвратился и сказал, что тот занят другим покойником, а тело Хью Ферна следует подержать еще несколько часов. Но где? Оуэн Мередит не выказывал большой охоты размещать покойного доктора в «Золотом кресте». К счастью, проблема была решена с появлением на сцене нового действующего лица.

Мне он, впрочем, не был незнаком. Протискиваясь сквозь толпу, появился тот самый тип с отвисшим подбородком, которого я повстречал у Вильяма Сэдлера в Крайст-Черч. Одет он был так же хорошо, как и в тот вечер. На одни его башмаки мне пришлось бы копить несколько месяцев. Он вынул дорогие восьмиугольные часы и с нарочитой важностью посмотрел на них – уж не знаю зачем, если только он не хотел произвести на нас впечатление своим богатством и положением. Установив время, он встал над телом Ферна, потер руки, а затем наклонился, чтобы осмотреть его раны. Я тем временем обратил внимание на кое-что странное, возможно, меня навели на эту мысль великолепные башмаки появившегося человека.

Странность была связана с ногами Хью Ферна. В какой-то момент перед своим первым выходом на сцену в качестве брата Лоренцо он поменял нарядные туфли с серебряными пряжками на более простую обувь, более подходящую для бедного монаха, которого он играл. Не знаю; где он достал эти башмаки, но мне доставило удовольствие, что он послушался совета молодого актера. Теперь же, когда он лежал мертвый во дворе «Золотого креста», на нем вновь были его собственные туфли – те самые, украшенные серебром и из тонкой кожи. В остальном он по-прежнему был одет как францисканец – в серую рясу, правда перепачканную кровью. Сменились только его башмаки. Я ничего не понимал.

Кинжал тем временем оставался там же, где и был, – в груди Хью Ферна. Присев на корточки и вынув носовой платок, новоприбывший обернул его вокруг окровавленной рукоятки кинжала. Пользуясь обеими руками, напрягшись всем телом, он выдернул оружие из тела. Туловище покойника вздрогнуло от натяжения и слегка приподнялось над землей, в то время как голова Ферна беспомощно упала назад. Пришлось приложить все усилия, тянуть и дергать кинжал, чтобы полностью вытащить его, но в конце концов это удалось. Человек встал, держа оружие перед собой в вытянутых руках. Я заметил, что его нисколько не заботит то, что он может испачкать свою нарядную одежду. У него был вид заговорщика из какой-нибудь пьесы, и это впечатление еще больше усиливалось благодаря кольцу затаивших дыхание наблюдателей вокруг него.

Кое-кто отвернулся в замешательстве, другие невольно вскрикнули. Возможно, я тоже. Но я обратил внимание, что хорошо одетый человек с отвисшим подбородком, более чем кто-либо еще, казался… заинтересован происходящим. Очевидно было, что здесь он обладает определенной властью и авторитетом. На долю секунды я предположил, что он и есть коронер – хотя в таком случае хозяин гостиницы, безусловно, так бы его и приветствовал.

Человек с двойным подбородком завернул кинжал в носовой платок (сделанный из тонкого шелка) и положил его на простыню рядом с телом Хью Ферна. Затем он поглядел на собравшихся зрителей и спросил:

– Что здесь произошло?

Произошло, по-видимому, следующее.

Доктор Хью Ферн, уважаемый и процветающий врач из города Оксфорда, друг детства Вильяма Шекспира, был приглашен сыграть роль брата Лоренцо в постановке «Ромео и Джульетты». Он слегка нервничал перед спектаклем – что я мог подтвердить, так как разговаривал с ним на эту самую тему незадолго до начала представления. Он преодолел свой страх перед сценой и стал получать удовольствие от игры. Как он там сказал во 'время перерыва? «Я мог бы ею всерьез увлечься».

Вскоре после того, как он осмотрел мою ногу, пообещав позже приготовить для нее припарку, он зашел в одну из небольших кладовок дальше по коридору. Оказавшись внутри, он запер за собой дверь и оставил ключ в замке.

(Пирман, кстати, был прав. Ни в одной из комнат не было засова изнутри. Фактически, только на одной был замок – той самой, где закрылся доктор. В этой каморке, да и в других тоже, не было ничего ценного – по крайней мере, до тех пор, пока там не повесили храниться костюмы нашей труппы. А раньше кому могло понадобиться старое тряпье и сломанная мебель? Мередит, хозяин, был склонен полагать, что в замке всегда был ключ, но не мог вспомнить, чтобы им когда-либо пользовались, – отсюда и скрежет, с которым ключ повернулся в моих руках.)

Как бы то ни было, доктор вошел в комнату и заперся внутри, очевидно, для того, чтобы ему не помешали осуществить свое необъяснимое намерение. Почти сразу же Ферн, вероятно, вытащил из своей монашеской рясы кинжал, очень простой – таким мог бы пользоваться йомен, – безыскусный и прочный. Или же, если он не принес кинжал с собой, то обнаружил его там случайно. Или, если не обнаружил его случайно, то, вероятно, оставил его там заранее с целью сделать то, что он сделал потом.

А потом он поднес кончик кинжала к груди на небольшом расстоянии от своего сердца, возможно нащупывая левой рукой подходящую точку между ребрами. Найдя эту точку – он был доктор, он лучше знал, куда нужно разить, – он схватился за рукоятку кинжала обеими руками и со всей силы вонзил его себе в сердце. Затем, когда из раны хлынула кровь, он упал на пол.

Доктор скорее всего умер в очень короткое время, потому что вторая половина пьесы едва ли дошла до середины, когда за сценой в страшной спешке и в сопровождении госпожи Давенант появился мастер Шекспир, взволнованный, в поисках своего друга. Может быть, он подозревал, что что-то было не так. В любом случае он беспокоился, что Ферн буквально не был на своем месте, чтобы выйти на сцену. Потому последовал лихорадочный поиск костюма, похожего на монашескую рясу, спешное одевание и появление Вильяма Шекспира и Дика Бербеджа в следующей сцене в последнюю минуту.

Бедный доктор же в это время был всего лишь в нескольких ярдах. Как минимум трое из нас – Шекспир, затем Николас Ревилл и, наконец, Эндрю Пирман – осмотрели снаружи комнату, в которой он лежал. Всем нам было тревожно, но никто не знал, что Ферн был уже мертв или умирал от нанесенной самому себе раны.

Убеждены всем этим?

Нет, и я тоже.

Особенно нанесенной самому себе раной.

Не то чтобы Хью Ферн физически не мог убить себя.

Самоубийство – тяжкий грех, но мужчины и женщины совершали его и раньше и совершают его поныне, кто-то под влиянием момента, кто-то после долгого обдумывания. Все, что вам нужно, – это веревка, нож, яд… и сильное отчаяние вкупе с мужеством. Да что там, те же Ромео и Джульетта выказывают свою стойкость в этом деле. Говорят, что яд – женское оружие, но именно Ромео покупает его и выпивает над телом Джульетты в склепе, в то время как именно Джульетта, пробудившись от сна, хватает его кинжал и вонзает в себя – безусловно, мужественный поступок. Что же, если у юной девушки достаточно силы духа и тела для такого отчаянного решения, то, уж конечно, и старому доктору достало бы мужества.