Райли кивнул, заметно оживился и уже с куда большим интересом ждал, что же скажет Дункан дальше.

— И еще нам известно, что, когда тело умирает в чисто физическом смысле, дух, или, если угодно, душа, продолжает жить. Что смерть — это еще не конец, а лишь начало другого существования.

Тут Райли вспомнил о выбитой над входом надписи. И процитировал:

— «Говорю вам тайну: не все мы умрем, но все изменимся вдруг, во мгновение ока, при последней трубе; ибо вострубит, и мертвые воскреснут нетленными, а мы изменимся; ибо тленному сему надлежит облечься в нетление, и смертному сему — облечься в бессмертие». Первое послание к коринфянам, глава пятнадцатая, стихи пятьдесят первый — пятьдесят третий.

Дункан кивнул.

— Именно. Смертные должны облечься в бессмертие. Смерть превращает нас во что-то другое. Большее.

Но Райли так до конца и не понял его.

— Естественно, я вовсе не собираюсь спорить с апостолом Павлом, но при чем тут наша ситуация? Ты что, собираешься вскоре обрести бессмертие, так следует понимать? — полушутливо осведомился он.

— Да не я, — ответил Дункан. — Ангел. Баракель! Мы знаем, он уже однажды умирал. И доказательством тому является окаменевший скелет в камне. А отсюда вполне логично предположить, что, когда существо это умерло, духовная его природа отделилась от физической. Тело его умерло, но не душа, если вообще можно назвать это душой. И она продолжила свое существование в духовной реальности.

— Допустим. И что с того?

— Что, если, вернув ему тело, внешнее обличье, Варгас и его ученые нарушили равновесие между физической и духовной реальностями? Что, если душа ангела стремится объединиться с физическим его обличьем?

— Да какая, черт побери, разница?

— Наш ангел больше не является творением Господним. Созданием его божественной воли. Ему дали новую жизнь люди, простые смертные. А это, в свою очередь, означает, что в нем отсутствует то, что принято называть искрой Божьей, отмечающей все Божьи создания.

— И что дальше? — по-прежнему не понимал Райли.

— Вдумайся хоть на минуту! Он знает, что его унизили, можно сказать, надругались над самим его существом. Знает, что его лишили важнейшей ипостаси, присущей от природы, и что эта его, если угодно, искра Божья блуждает теперь неведомо где. И совершенно очевидно, что частичка эта обладает невиданной, огромной силой, хоть и меньшей, чем изначально, и Баракель это знает. Он знает это! Что бы ты сделал на его месте? — спросил Дункан и, не став дожидаться ответа, выпалил: — Ты бы пошел на что угодно, лишь бы вернуть себе эту утерянную частичку, верно?

Райли не стал спорить.

— Думаю, да.

— Так что вполне разумно было бы предположить, что наш ангел как раз и занят ее поисками, согласен?

Только теперь Райли догадался.

— И, занимаясь этими поисками, он и разнес все тут кругом, так?

— Да, пожалуй.

— Но каким образом… — начал было Райли.

— Откуда мне знать! — воскликнул Дункан. — И потом, не думаю, что здесь так уж важны подробности и вся механика. Конечный результат — вот над чем стоит задуматься.

— Потому что всякий раз, когда он пытается вернуть себе душу, находящуюся по ту сторону от реальности, он расшатывает, ослабляет границы, — подхватил Райли. — Позволяет потустороннему вторгаться в наш мир, смешиваться с ним. И пока что пробитая им брешь не так уж велика. Но чем дальше, тем больше будет она расширяться. И может наступить момент, когда все барьеры и границы не выдержат и рухнут. И потусторонний мир полностью смешается с нашим, реальным, в котором мы существуем…

— И это будет очень и очень плохо, — закончил за него Дункан.

Чуть позже, той же ночью, произошло следующее.

Ольсен проснулся, словно от толчка, — это Кейд задвигался рядом с ним в полутьме. В беглом свете фонарика он увидел, что рыцаря командира снова одолел приступ, и на этот раз судороги сотрясали тело еще сильней. Голова моталась из стороны в сторону, рана на голове вновь стала кровоточить, ступни отбивали неровный ритм по полу, все тело выгибалось и содрогалось.

— Райли! — тихо окликнул старшего сержанта Ольсен в надежде, что тот услышит его зов и поможет ему держать Кейда во время очередного приступа.

Казалось, прошла вечность, а на деле — секунды две, до того как он почувствовал, что рядом на тело Кейда легли две руки.

— Черт! Ему становится все хуже, верно? — тихим голосом заметил Райли, и Ольсену не надо было света, чтобы различить в голосе старшего сержанта тревогу и страх.

— Да. Теперь приступы участились. Это уже третий за последние два часа.

— Надо постараться как можно скорей выбраться отсюда и показать его врачу.

— Ясное дело, — насмешливо бросил в ответ Ольсен. — Всего-то делов, что свистнуть и вызвать такси, которое свободно перемещается во всех трех измерениях, а уж там мы быстро домчим его до ближайшей станции скорой помощи.

Они почувствовали, как Кейд содрогнулся всем телом и вдруг затих.

Ольсен едва не задохнулся от страха, сердце встревоженно забилось. Он схватил с пола фонарик, уже не опасаясь выдать свое местоположение тому, кто мог следить за ними в темноте. Щелкнул кнопкой, посветил прямо в лицо Кейду.

Приступ прекратился, их командир дышал медленно, но ровно.

— Слава богу!

Похоже, кризис миновал. Райли с Олсеном устало привалились к стене рядом с Кейдом, пытались отдышаться и успокоиться. Оба чувствовали: времени у них все меньше и меньше. Они должны, обязаны, причем безотлагательно, сделать что-то, чтобы сохранить жизнь командиру. Но где взять врача?

— Как думаешь, сколько у нас еще в запасе? — спросил Ольсен.

— Не знаю. Одному Господу известно, насколько тяжелы внутренние повреждения и что у него с головой. А эти приступы… они все только усугубляют. Если частота их возрастет… боюсь, у нас есть всего несколько часов, максимум полдня, — со вздохом ответил Райли. — И потом, еще раз повторяю, я же не врач. Может, ему осталось всего минут десять… не знаю.

— Тогда самое время предпринять нечто кардинальное.

Мужчины вздрогнули, они были так поглощены оценкой состояния Кейда, что не заметили, как к ним подошел Дункан.

— Выслушаю любые предложения, — сказал Райли.

Новый член команды «Эхо» опустился на колени перед Кейдом. Открыл было рот, собираясь что-то сказать, но, видно, передумал. Ольсен сразу понял: Дункан поглощен внутренней борьбой с самим собой, с собственной нерешительностью. Вот только времени у него не было пускаться в дипломатические объяснения.

— Давай же, выкладывай ради всего святого! — взмолился Ольсен, не сводя глаз с Дункана. И в голосе его слышалось нечто большее, чем обычное нетерпение.