За десять дней Жан-Марк Расьоль написал почти тридцать страниц. Его перо, и всегда-то резвое, передав полгода назад эстафету погони за словом компьютерным клавишам, лишь на вилле Бель-Летра обрело ту степень легкости, которой судьба одаривает писателя в лучшем случае два раза в жизни — когда он создает шедевр и когда вместо шедевра производит на свет ублюдка. Трепетно относясь к вопросам продолжения рода, Жан-Марк принял необходимые меры предосторожности: взвесив многажды все «за» и «против», он избрал для себя тот маршрут, на котором не мог оскользнуться. И теперь, словно длинноногая вышколенная борзая, подросший крыльями и вытянувшийся в струну Расьоль мчался по следу вьющегося сюжета с наслаждением ликующего ловца. Победа была близка. Чутье подсказывало нужный ритм гона, а в ушах уже раздавался сладкий гул охотничьего рожка.

Жизнь научила Жан-Марка безжалостности в работе: только так можно было добиться правдоподобия, а оттуда до правды — рукой подать… В нынешнем веке сострадание для писателя пагубно. В том Расьоль был вполне убежден. Мать Тереза хороша лишь для монастырей, распухших от скуки домохозяек да зашибающих гонорары на репортажах из голодающей Африки пронырливых комментаторов, которых за камерой ждет наготове ревущий моторами вертолет. В литературе же верх одерживает Медея, способная уничтожить своими руками своих же детей…

Опыт подсказывал, что там, где можно подумать хорошо или плохо, лучше довериться худшему: беллетристика — не молельня, а скорее чистилище. Это-то и привлекает миллионы — ступить за пределы обмана реальности в обман ханжеской совести, по-мазохистски упивающейся чьей-то выдуманной греховностью и втихомолку примеряющей на себя все соблазны ее преимуществ.

Вывод: Лира фон Реттау — авантюристка, решившая позабавиться за счет громких имен и таким образом забронировать билет на экспресс, отправляющийся в столетнее путешествие. При ее непомерном тщеславии вилла Бель-Летра — не цена за этот билет: хитрой бестии удалось получить на него все скидки, какие только возможно придумать.

Во-первых, она вошла навеки (как точно здесь это слово!) в историю.

Во-вторых, вошла туда навсегда молодой и, признаться, смазливой, что явствует из двух портретов, сделанных в тот самый год.

В-третьих, она вплыла туда в ореоле легенды утопшей русалкой, как жертва великой (см. список имен!), но низменной ревности или любви.

В-четвертых, ее средств оказалось довольно, чтобы продолжить круиз даже после того, как уставший экспресс притормозил у шлагбаума с круглой отметкой «2000»: тому доказательством их, Расьоля с компанией, на вилле сегодня присутствие.

В-пятых, пожар, случившийся в ауслебенском доме сразу после исчезновения досточтимой хозяйки, лишь подтверждает эти догадки: тут ощутим почерк бывалого шахматиста, набившего руку на партиях в блиц, — достаточно вспомнить ее разминочные потешные поединки, когда она назначала свидание, но сама на него не являлась, ставя сопернику мат в один ход.

В-шестых, пресловутая рукопись Якоба Беме, набор которой со страху рассыпали сразу по смерти ее бедолаги-отца, так никогда и не была предъявлена взорам жаждущей публики, хотя Лиру о том и просили — если не опубликовать, так хотя бы дать ознакомиться с текстом профессорам-богословам. Фрейлейн была непреклонна: как повар, знающий толк в редких специях, она понимала, что Беме нужен ей на потом — добавить пикантное зернышко мистики в уже закипавший в кастрюльке сюжет. Неслучайно, по слухам, рукопись эта так и сгорела в секретере фон Реттау, ключ от которого она постоянно носила с собой.

В-седьмых, рожденная смертью особа вполне могла испытывать шизофренический интерес к идее своего бессмертия — если не физического, так наглядно-символического, а наша смышленая Лира была без ума от символики (здесь сошлемся на фрески и надпись на арке).

В-восьмых, идея бессмертия вплотную ее подводила к идее двойной — вот она, сублимация энергии возмещения по утрате обоих родителей! — или, скажем, раздвоенной жизни, услаждающей аппетит ее извращенной фантазии. Подыскать себе где-нибудь тихий приют — с ее-то деньгами! — было проще простого. Поменять свое имя, сочинить под него удобное прошлое, стать невидимым двойником себя же самой — чем не драма! При этом никто не дерзнет оспаривать авторство, потому что элементарно пьесу эту никто никогда не прочтет: драма, написанная для Лиры фон Реттау ее же придворным и преданным автором — Лирой фон Реттау. Написанная, заметим, не словами, а судьбами, и поставленная в декорациях терпеливого времени на просцениуме знаменитого своей тягой к фривольным комедиям театра — истории!

В-девятых, не будем сбрасывать со счетов и примитивное наслаждение шулера, сумевшего припрятать в рукаве все имевшиеся козыри.

В-десятых, добавим сюда же возможность использовать их и после собственной смерти, потому что козыри эти по-прежнему бьют трех королей, даже если на смену им пришли короли помоложе — на добрую сотню обманутых лет…

Если правильно слушать погоню, то найдется в-одиннадцатых, в-семьдесят пятых и в-сотых. Но десяти пунктов достаточно, иначе может быть перебор. Разгоряченный работой, Расьоль ощущал, что в колоду шестерки придурков затесался смеющийся джокер — он сам.

Остановив усилием воли (чтоб не утратить назавтра запал) почти на излете концовку плодящегося метафорами, как рафинад муравьями, абзаца, он поднялся из-за стола. Напевая, отправился в ванную. Принял позу подъемного крана, вдохнул, выдохнул, сверил прицел и отпустил из себя пастушьей свирелью излишки заслуженной радости. Завершив обряд, взбрыкнул жеребцом и оправился. Моя руки над раковиной, моргнул, проверяя свой глаз в морщинистой длани близорукого зеркальца, убедился, что от синяка почти не осталось следа, затем быстро напялил фуфайку, подобрал ее створками шортов, запер дзенькнувшей молнией, нацепил в один плюх босых ног простодушные шлепки, проследил, пока те обернули в объятье нежнопалость застенчивых стоп, сорвал полотенце с крючка (жест вратаря, изловившего бабочку-шайбу) и бывалой трусцой, вперевалку побежал на раскидистый воздух. Куда — догадаться несложно: конечно, к Вальдзее!

Уже на ходу, подстегнув ненароком подошвой хамовитый, непочтительный к пяткам, придирчивый камень, отфутболил его подальше в траву (прочь, бездельник, с дороги!) и прибавил шагу, с удовольствием внимая кожей, как рвется, остужая податливо грудь, благодатная мякоть пресного ветра навстречу. Да, сегодня парус может спорить с ветром: галс выбран верно, снасти победно поют, киль покойно и густо режет в шелковый ломоть волну…

Припустив еще больше на спуске к аллее, проносясь сквозь колонны могучих стволов, Расьоль вдруг с каким-то конфузливым, искоса, удивлением признался: «Черт возьми, а ведь я почти счастлив… — Мысль пришлась в такт его бегу, и он разрешил ей развиться (но как бы стесняясь — петляющим шепотком): — Слово, конечно, глупое — счастье, даже слух его сторонится. Но где взять другое, да еще на бегу?.. Где его взять, если тебе так легко, так воздушно и так же, по-детски, смешливо? Будто ты ученик на уроке у радости и тебе дали задание переписать из учебника формулу счастья… И вот пишешь, закусив от старанья губу: Счастье — это когда тебе хорошо, и ты знаешь, что это по праву. Когда ты, пусть хотя б на минуту, лучше всех, включая себя самого. Несмотря на свой рост, когда счастье — ты как тот вон громадный платан над водою… Фу ты, мать твою…».