— О, благодарю вас, господа! Вы освободили меня, вы — мои друзья, — он даже прослезился от радости. — Я взывал к Богу, и Он услышал меня. Я ваш должник, господа!.. Но что за дикая страна, и дикие же в ней нравы! Где ещё в Европе попадёшь в такой безумный переплёт?..

Далее, обильно пересыпая свою речь крепкими выражениями и поминая дьявола в начале и конце каждой фразы, незнакомец поведал о том, как он с двумя своими солдатами явился в эту деревню с безобидной миссией, всего лишь для фуражирования, однако не успели они приступить к делу, а уж местные дикари напали на них: обоим солдатам в мгновение ока проломили цепами головы, ему же, офицеру, потомственному дворянину, как бы в насмешку над его незапятнанной честью, устроили поистине варварское аутодафе. «А честь-то, честь! — всё сетовал незнакомец. — Лучше бы сразу убили!»

— И эта грязная ведьма с косой! Премерзкая старуха! Где она?.. Приходила каждые полчаса и натирала мне ноги солью. Нестерпимая пытка, господа. О, я сделаю с ней то же самое! Она въедет в ад на козле и с хохотом...

Француз поднял с земли кивер и, стряхнув с него навоз, водрузил себе на голову. И тогда Александр Модестович, к ещё большему своему изумлению, признал в этом человеке Бателье — того самого Бателье, в которого стрелял несколько дней назад. Правда, колесу фортуны сего бравого французского офицера угодно было въехать в грязь, и в нынешнем своём положении — в подштанниках — Бателье выглядел не столь геройски, как в компании молодцеватых, хорошо вооружённых и послушных приказу солдат, но это был он, вне всякого сомнения, и пробитая пулей кокарда могла служить лучшим тому доказательством.

Гнев, который вспыхнул в Бателье, едва с членов его спали путы, уже несколько приугас. Внимание незадачливого фуражира теперь было обращено не только на произносимые им слова, но и на аудиторию:

— Что вы так смотрите на меня, сударь? Вас смущает мой вид? Хотел бы я на вас поглядеть в таком же положении... — здесь он, раздражённый, оставил церемонии. — И вообще, господа, я посоветовал бы вам поскорее забыть о том, что случилось со мной сегодня. (Слыша эти слова, Александр Модестович подумал, что Бателье, должно быть, не очень умён, ибо разве можно быстро забыть о таком любопытном происшествии, и разве можно просить о чём-либо таким наставительным тоном и со столь очевидным небрежением в глазах!) Для меня положение наказуемого нехарактерно, обычно наказываю я. Что же касается этого сброда, то есть плебеев, убивших моих солдат и пытавшихся унизить меня, я скажу — они не разумеют своих действий. Эти люди дики, безграмотны, близоруки, они к тому же угнетены. Они не понимают, что если мы и отбираем у них что-нибудь, то лишь потому, что сами пока нуждаемся. Но они не понимают и большего: мы несём им свободу уважающих себя людей и культуру просвещённой Европы (здесь, однако, Бателье не счёл нужным упомянуть о высокой культуре виселиц, насилия и грабежей, а также о свободе людей коленопреклонённых). Мы — это свежий ветер. Мы необходимы. Нас надобно встречать стаканом вина в каждом доме, а не пулей в кивер и не дерьмовым маскарадом — я имею в виду старуху в образе смерти...

Говоря всё это, Бателье искал свой мундир или хоть что-нибудь, могущее временно заменить одежду. Он фут за футом обшаривал тёмные углы хлева и проявлял при этом немалое проворство, что выдавало в нём виртуоза фуражирного ремесла. Наконец, поняв тщетность поисков, Бателье обратил взор на Александра Модестовича и Черевичника, причём особо пристального его внимания удостоилось их платье:

— Кстати, господа, кто вы такие? — теперь в голосе Бателье зазвучали строгие нотки. — И имеете ли вы разрешение на проезд по дорогам французской империи?

На этот выпад Александр Модестович заметил, что не очень-то любезно со стороны господина офицера требовать подорожную от собственных спасителей да ещё тоном, принимающим вдруг окраску, более соответствующую допросу. К тому же, сказал, сложившиеся обстоятельства отнюдь не благоволят к стремлению господина офицера выглядеть внушительно и грозно, а при существующем раскладе сил допрос у него навряд ли получится. Здесь Александр Модестович на всякий случай вынул из-за пояса пистолет и не забыл взвести курок. Точно таким же образом поступил и Черевичник.

Вид оружия несколько остудил пыл Бателье:

— О, ради Бога, господа! Вы не так меня поняли. Я хотел лишь сказать, что теперь ваш должник и при случае готов оказать какую-нибудь услугу. Например, посодействовать в получении подорожной...

Разговор этот мог бы продолжаться ещё довольно долго, но внезапно ворота хлева закрылись, снаружи, как выстрел, прогремел засов. Мышеловка захлопнулась. Александр Модестович, Черевичник и Бателье молча глядели друг на друга. Через минуту соломенную крышу охватило пламя, и хлев наполнился едким дымом. Все трое бросились к воротам, навалились на них, но безрезультатно — засов оказался крепок. Пробовали разбить ворота старой бочкой, что попалась под руки, но и тут все их отчаянные попытки не увенчались успехом, бочка же после пятого удара совершенно развалилась. Тогда Бателье рассвирепел до чрезвычайности. Глаза у него от этого приступа (а может, и от дыма) налились кровью, лицо исказилось ужасно, тело задрожало, как в лихорадке, а силы, стало быть, удесятерились. Бателье просунул руки в щель под воротами, ухватился за края створок да, собравшись с силами, со звериным рыком так дёрнул их, что сорвал с петель. Окутанные клубами чёрного дыма, ругаясь и кашляя, все благополучно выбрались во двор. Старухи же к тому времени и след простыл.

Не желая подвергнуться новому нападению со стороны местных жителей, поспешили вернуться на тракт, где войска и обозы шли друг за другом непрерывной чередой — вилась верёвочка день и ночь. У Александра Модестовича и Черевичника не было причин держаться за Бателье, хотя тот и сулил им златые горы по приезде в первый же крупный город — в Смоленск, например. Александр Модестович здраво рассудил, что приятельские отношения или даже простое соседство с человеком столь переменчивого нрава, как у Бателье, ни к чему доброму не приведут; никогда не знаешь, что можно ожидать от такого субъекта в следующую минуту — трижды обещанной помощи или подножки. Общеизвестно, что у человека с переменчивым нравом лишь одно качество неизменно — доброе отношение к самому себе. Поэтому Александр Модестович и Черевичник постарались не упустить первой же возможности расстаться с Бателье (исчезнуть, пока тот не раздобыл себе новый мундир, то есть во время, когда, в силу излишней натуральности своего вида, Бателье был несколько ограничен в передвижениях — попросту говоря, прятался в чьём-то фургоне и не мог обойтись со своими новыми знакомыми ни дурно, ни благородно, ни как бы то ни было ещё), через час-другой они под каким-то предлогом приостановились, пропустили вперёд с десяток фур, а потом затесались в толпу отставших от своих частей солдат.

Сомнительное общество, в которое на этот раз неожиданно попали наши герои, на языке простонародья имеет удивительно точное обозначение — шатия-братия. И то, что этот сброд удостоился чести появиться на нашей авансцене, было неожиданностью только для героев сего повествования. Автор, напротив, давно поджидал этих людей при дороге, ибо искал повода заговорить о мародёрах. И заговорить не для того, чтобы в очередной раз заклеймить это злодеяние или порок, если угодно, а того ради, чтобы дать пищу для размышлений людям, интересующимся собственной персоной, причём не только её высокими способностями и возможностями, но и её слабиной, иначе говоря, пятой Ахиллеса. Познание себя — старая закавыка, и далеко не случайно она занимала так много места в благоразумных головах древних.