– Я совершенно не понимаю, о чем ты, – сказала Хестер.

– А я и сама не совсем понимаю, – ответила Джин-Луиза, – вот разве что волосы у меня на голове сами начинают курчавиться всякий раз, как я слышу подобные речи. Наверно, потому что когда меня растили и воспитывали, слышать такое мне не приходилось.

Хестер ощетинилась:

– Ты намекаешь на?..

– Извини меня, – сказала Джин-Луиза. – Я не о том. Извини, пожалуйста.

– Джин-Луиза, я же не про нас говорила.

– А про кого тогда?

– Я говорила… ну, знаешь, про этих… белую шваль. Тех, кто живет с негритянками.

– Забавно, – улыбнулась Джин-Луиза. – Сто лет назад спать с цветными женщинами считалось в порядке вещей у джентльменов, а теперь – у подонков.

– Глупая, цветные же тогда были их собственностью. Нет, шваль – это те, на кого опирается Ассоциация. Добивается, чтобы черномазые смешивались с ними, чтобы так и шло, пока не исчезнет весь… как это говорится?., пока не изменится социальный уклад.

Социальный уклад, вот оно как. Двойные обручальные кольца на покрывале Кэлпурнии. Не может быть, чтобы она ненавидела нас, и Аттикус не может верить в такие вещи. Простите, но это невозможно. Со вчерашнего дня меня будто законопачивают все глубже и глубже в…

– НУ, КАК ТАМ В НЬЮ-ЙОРКЕ?

Как в Нью-Йорке. В Нью-Йорке? Я расскажу вам, как в Нью-Йорке. У Нью-Йорка есть ответы на всё. Сходи в ИМКА, в Союз англофонов, в «Карнеги-холл», в Новую школу социальных исследований – и получишь ответ на любой вопрос. Город живет лозунгами, «измами» и ответами без запинки. И вот сейчас Нью-Йорк говорит мне: «Ты, Джин-Луиза Финч, реагируешь вопреки нашим доктринам в части, тебя касающейся, и потому тебя нет. Самые светлые головы страны сказали нам, кто ты. От этого не отвертишься, и мы тебя за это не осуждаем, но убедительно просим действовать согласно правилам, которыми люди знающие определили твое поведение, так что даже не старайся быть чем-то еще».

Поверьте мне, ответила она, у меня в семье случилось совсем не то, что вы думаете. Я могу сказать одно: все понятия о достойном поведении я усвоила дома. А от вас не научилась ничему, кроме подозрительности. Я не знала, что такое ненависть, пока не очутилась среди вас и не увидела вашу ненависть. Чтобы обуздать ее, пришлось даже принять особые законы. Я не выношу ваши мгновенные ответы, ваши лозунги в подземке, а сильней всего – то, что вы не умеете себя вести: не умеете и никогда не умели.

Человек, который не мог бы нагрубить даже бурундучку, сидел в зале суда, своим присутствием поддерживая дело, которое затеяли дурные, мелкие, пакостные людишки. Она много раз видела, как он стоял в бакалее в очереди за неграми. Мистер Фред вопросительно вздергивал брови, этот человек качал головой. Он инстинктивно ждал своей очереди; он был воспитанный человек.

Так что, сестрица, факты таковы: двадцать один год жизни ты провела в стране, где линчуют негров, в стороне, где две трети населения – чернокожие издольщики-аграрии. Так что кончай придуриваться.

Вы не поверите, но я все равно скажу: до сего дня я никогда в жизни не слышала, чтобы кто-то из моих близких произнес слово «черномазый». Я так и не выучилась мыслить в этих категориях. Я росла в окружении чернокожих: Кэлпурния, и мусорщик Зибо, и садовник Том, и многие-многие другие. Вокруг меня были сотни негров – они работали на полях, собирали хлопок, мостили дороги, пилили доски и из них строили нам дома. Они были бедны, они были неопрятны и недужны, порой среди них попадались лодыри и лежебоки, но ни разу в жизни не пришло мне в голову, что надо презирать их или опасаться, грубить им, обойтись с ними дурно – и мне это сойдет с рук. Эти люди существовали за пределами моего мира, а я – за пределами их мира, и на охоте я не забредала на их землю – не потому, что это земля чернокожих, а потому, что ни на чью землю забредать не полагалось. Меня с детства приучили не злоупотреблять своим преимуществом – будь то преимущество ума, богатства или социального положения – перед теми, кому в жизни повезло меньше, и относилось это решительно ко всем, не только к чернокожим. Мне втолковали, что вести себя иначе достойно презрения. Так воспитывали меня чернокожая женщина и белый мужчина.

Вероятно, ты так и жила. Если человек говорит: «Это правда», – и ты веришь, а потом обнаруживаешь, что это совсем даже не правда, ты, испытав тяжкое разочарование, твердо решаешь, что больше на его удочку не попадешься.

Но когда тебя подводит человек, всегда живший по правде – и ты сама в эту правду свято верила, – ты не просто учишься не доверять; ты остаешься ни с чем. Вероятно, поэтому я и схожу с ума…

– Нью-Йорк? Стоит покуда. – Джин-Луиза повернулась к той, кто так пытливо интересовался, – молодой женщине с мелкими чертами лица, мелкими острыми зубками во рту и в мелкой шляпке на голове. Звали ее Клодин Макдауэлл.

– Мы с Флетчером прошлой весной приезжали, вызванивали тебя день и ночь, да без толку.

Ну еще бы, с тебя станется.

– Понравилось? Нет, не отвечай, я сама скажу: вы превосходно провели время, но ты ни за что на свете не согласилась бы там жить.

Клодин приоткрыла улыбкой мышиные зубки:

– Точно! Как ты догадалась?

– Я телепат. Всё посмотрели?

– О да! Ходили в «Латинский квартал» и в «Копакабану», смотрели «Пижамную игру»[49]. Первый раз видели бродвейское шоу – оно нас сильно разочаровало. Они все такие?

– Большей частью. А на верхушку сама-знаешь-чего залезали?

– Нет, но в «Радио-Сити»[50]побывали. Вот там можно жить. Мы были на шоу в мюзик-холле, и, представляешь, Джин-Луиза, на сцену вышла настоящая лошадь.

Джин-Луиза сказала, что представляет.

– Мы с Флетчером так рады были вернуться домой. Я вот, ей-богу, в толк не возьму, как ты там живешь. За две недели в Нью-Йорке мы потратили больше, чем здесь за полгода. Флетчер говорил – не понимаю, зачем люди там селятся, если тут можно гораздо дешевле завести себе дом с садом.

А я тебе объясню, зачем. В Нью-Йорке ты сам себе хозяин. Захотел – пошел на Манхэттен и в милом сердцу одиночестве вкусил всех его прелестей, захотел – к черту пошел.

– Ну, как тебе сказать, – ответила она вслух. – Привыкать трудно и долго. Я ненавидела Нью-Йорк два года. Он вгонял меня в столбняк день за днем, пока однажды в автобусе кто-то не толкнул меня, а я не пихнула его в ответ. Пихнула – и поняла, что стала частью этого города.