– В округе Мейкомб, к твоему сведению, имеются копии всех тупоголовых кельтов, англов и саксов, какие только жили на свете. Ты ведь помнишь декана Стэнли?

Вот они, нескончаемые часы прежних дней, они возвращаются к ней. Она вновь в этом доме, сидит в тепле перед камином, а ей читают какую-то заплесневелую книгу Она слышит низко рокочущий голос, неожиданно срывающийся на неодолимый визгливый смех. В памяти всплыли рассеянный, растрепанный священник и его коренастая жена.

– Он не напоминает тебе Финка Сьюэлла?

– Нет.

– Подумай, девочка. Подумай. Ну хорошо, раз ты не хочешь думать, я дам тебе зацепку. Стэнли в бытность свою настоятелем Вестминстера перекопал чуть ли не все аббатство, отыскивая Якова Первого.

– О Боже мой.

Во времена Великой депрессии мистер Финкни Сьюэлл, известный в Мейкомбе независимостью суждений и воззрений, выкопал из могилы родного дедушку и выдрал у него все золотые зубы, чтобы уплатить по закладной. Когда шериф притянул его к ответу за разграбление могил и незаконный оборот золота, мистер Финк отбрехивался тем, что если родной дедушка принадлежит не ему, то кому же он принадлежит? Шериф ответил на это, что покойный М.Ф. Сьюэлл является общественным достоянием, но в ответ внук огрызнулся, что участок кладбища принадлежит ему вместе со всем содержимым, а именно – покоящимся там его собственным дедушкой и его зубами, и потому он решительно протестует против ареста. Общественное мнение Мейкомба поднялось на его защиту, сочтя, что мистер Финк ведет себя в высшей степени достойно, ибо старается как может платить свои долги, – и правосудие оставило его в покое.

– Стэнли, хоть и руководствовался в своих раскопках историческими мотивами, – нараспев произнес доктор Финч, – рассуждал в точности так же. Ты же не будешь отрицать, что он притаскивал каждого еретика, до которого мог дотянуться, проповедовать в Вестминстере. И, если не ошибаюсь, причастил однажды миссис Энни Бесант. А помнишь, как он поддерживал епископа Коленсо?

Джин-Луиза помнила. Епископ Коленсо, чьи воззрения на все вопросы в те времена считались зловредными, а ныне дремуче старомодны, был для настоятеля чем-то вроде домашнего баловня. Он служил темой ожесточенно-язвительных споров всюду, где собирались священнослужители, меж тем как настоятель произнес однажды громозвучную речь в его защиту, осведомляясь, известно ли высокому собранию, что Коленсо – единственный глава колониальной епархии, который взвалил на себя бремя перевода Библии на зулусский язык, и одно это сильно перевешивает сделанное всеми остальными, вместе взятыми.

– Так что Финк был вроде него. В самый разгар Депрессии подписался на «Уолл-стрит джорнал» и плевать хотел на то, что скажут люди. – Доктор Финч усмехнулся. – У почтмейстера Джейка Джеддо чуть ли не конвульсии начинались всякий раз, как он выдавал ему бандероль.

Джин-Луиза смотрела на дядюшку. Она сидела у него на кухне, в середине Атомного Века и где-то в самой что ни на есть глубине сознания признавала, что в своих сравнениях доктор Финч возмутительно прав.

– …вроде него, – говорил меж тем доктор Финч, – или, например, Гарриэт Мартино…[53]

Джин-Луиза словно погружалась под воду где-то в Озерном Краю и барахталась, чтобы не утонуть.

– А миссис Э. С. Б. Франклин ты помнишь?

Эту она помнила. До великой экономистки ей пришлось бы долгие годы брести ощупью, но с миссис Франклин все несравненно проще: Джин-Луиза помнила вязаный шотландский берет, вязаное платье, сквозь которое просвечивали розовым вязаные панталоны и вязаные же чулки. По субботам миссис Франклин ходила за три мили в город со своей фермы, именовавшейся «Мыс Жасминовый Куст». Миссис Франклин сочиняла стихи.

– А второстепенных романтических поэтесс? – спросил дядюшка.

– Конечно.

– Ну и?

В детстве ей случалось томиться в редакции «Мейкомб трибюн» и присутствовать при нескольких – в том числе и последней – перебранках миссис Франклин с мистером Андервудом. Тот был метранпаж старого закала и терпеть не мог бессмыслицы. Работал целый день за громоздким черным линотипом, время от времени подкрепляя силы безобидным вишневым вином из галлонного кувшина. Как-то в субботу Андервуд отказался набирать излияния миссис Франклин, заявив, что не опозорит страницы «Трибюн» стихотворным некрологом корове, начинавшимся так:

Ушла ты ныне на тот свет,

И карих глаз твоих больших померк навеки свет…

и содержавшим серьезные погрешности против христианской доктрины. «Коровы не попадают на небеса», – заявил мистер Андервуд, на что миссис Франклин отвечала: «Эта – попадет», – и разъяснила ему концепцию поэтической вольности. Мистер Андервуд, которому постоянно приходилось печатать разнообразнейшие стихи в память усопших, заявил, что эти он набирать не станет, поскольку они богохульны, во-первых, а во-вторых, в них не выдержан размер. В ярости миссис Франклин открыла раму и рассыпала по всей конторе объявление о распродаже в магазине Биггса. Мистер Андервуд набрал воздуху в грудь, как кит, сделал неимоверный глоток вишневого вина и с проклятьями гнался за миссис Франклин до самой площади. После этого поэтесса сочиняла стихи себе самой в назидание. Округ по ней скучал.

– И ты готова согласиться, что прослеживается некая непрочная связь… нет, необязательно между двумя сумасбродами, но между… э-э-э… образами мыслей, существующими в определенных кругах по ту сторону океана?

Джин-Луиза выбросила на ринг полотенце.

Доктор Финч сказал, обращаясь больше к себе, чем к племяннице:

– Откуда приходили к нам добела раскаленные слова в 1770-х?

– Из Виргинии, – не замявшись, отвечала она.

– А почему в 1940-е, пока мы не влезли в войну, каждый южанин с особым ужасом читал газету и слушал радио? В основе всего, дитя мое, племенное родство. Да, британцы – сукины дети, но это наши сукины дети… – Доктор Финч осекся. – Вернемся назад, – бодро сказал он. – Вернемся в Англию 1800-х годов, в ту эпоху, когда некий извращенец еще не успел выдумать машины. Какова была тогдашняя жизнь?

– Общество герцогов и нищих, – машинально ответила Джин-Луиза.

– Ха! Если ты помнишь Каролину Лэм,[54]ты, оказывается, не вполне безнадежна. Да, ты почти попала в точку, но не вполне: это было аграрное общество с горсточкой землевладельцев и бесчисленным множеством арендаторов. Так, а чем был наш Юг перед войной?

– Аграрным обществом с горсточкой крупных землевладельцев и бесчисленным множеством «фермеров от земли», а также рабов.

– Правильно! Что же остается за вычетом рабов? Десятки Уэйдов Хэмптонов[55]и тысячи мелких фермеров и арендаторов. Наш Юг по социальной структуре и верности традициям был маленькой Англией. А теперь скажи, что заставляет чаще биться сердце каждого англосакса – не вздрагивай, я знаю, что в наши дни это почти бранное слово, – да, любого англосакса, независимо от того, кто он и какое положение занимает, образован он или полуграмотен.