То, что человек всегда жил в состоянии, которое Гуткинд называет «надломанным», кажется теперь слишком очевидным. Более того, человек всегда знал, что это дурно и необязательно. Чувство вины, копившееся столетиями борьбы за просвещение и освобождение, наконец-то стало подавляющим. Абсурдно и неправильно желать его искоренения. Чувство вины – это духовный барометр, который мы носим в крови. Отрицать греховность не только бесполезно, но невозможно. Человек стеснял и душил себя всегда с самого начала истории. Он всегда был охвачен страхом и более отважен в панике, чем сам Всемогущий Бог, но порою труслив, как червь. Он никогда не понимал, в чем, собственно, заключается его конфликт с миром, не принимал и не хотел принимать свою реальную природу и ответственность, которая лежит в основе созидания и начинается с него самого. Все стимулы принуждения обосновываются ложной теорией защиты – от порока, безумия или алчности. На самом деле истинно безумные, истинно порочные, истинно алчные – это мы сами, те, кто пытается поддерживать разваливающееся здание внешними подпорками: тюрьмами, сумасшедшими домами и орудиями войны. Кого пытаемся мы защищать? И от кого? Реальное пугало – это страх, он возникает у нас на каждом шагу. Все движения общественного порядка – движения ретроградные, они знаменуют вызванные столкновением с реальностью отступление и панику. Человек, отважившийся прожить свою собственную жизнь, бесстрашен; он действует положительно, а не негативно. Вот почему люди типа Гитлера и Муссолини, отождествившие себя со своей судьбой, продвигаются по жизни с молниеносной скоростью и уверенностью. Ибо что может им противостоять? Они не встречают сопротивления – их оппонентами движет только страх, который формулируется в понятиях «мир» и «безопасность». Но стоит оказаться на стороне жизни, как понятия «мир» и «безопасность» из сознания выпадают. Истинные мир и безопасность – в реализации бытия. С другой стороны, все, что требуется поддерживать силой, обречено. Реальная жизнь невозможна, пока не прекратятся убийства, это неоспоримо. «Деятельность высшего рода, – говорит Гуткинд, – это скорее следствие, чем действие». Она порождает истечение энергии такое же, как от солнца, добавляет он. «Из центра, который находится в покое». Чтобы преодолеть мир, надо сделать его прозрачным, вот что говорит Гуткинд, и это удивительное заявление поражает глубиной и простотой. Тут-то мы и обнаруживаем бездонную пропасть, которая отделяет, скажем, Христа и Будду от Гитлера и Муссолини. В двух последних случаях проявляет себя всего только воля, которая в конечном счете уничтожает саму себя. В двух первых мы наблюдаем воздействие человека, находящегося в мире с самим собой и с миром вне себя, следовательно – с силой неотразимой. Использование воли – симптом смерти; человек, действующий только за счет воли, побеждает лишь как полусущество. В результате реализации воли продолжает жить только заложенная в человеке смерть. Возвеличивание ее является, таким образом, признаком раздвоенности индивида, и оно же кастрирует нас – равно и мужчин и женщин. Следовательно, в то время как сильный вождь может быть, а может и не быть «порочным», его последователи, определенно, никогда не будут плохими, они просто оплошавшие. Инстинктивная природа человека вырабатывается на нет; он все больше и больше начинает функционировать подобно машине, роботу. Пролетарий, например, – разве он не последний винтик в человеческом уравнении, самый низший из когда-либо существовавших типов? Разве можно отрицать, что он ниже даже самого первобытного человека? И в каком смысле он ниже? В том, что ему не хватает еды, одежды, убежища, безопасности, досуга, образования? Кое-кто хочет убедить нас, что дело именно в этом. А мне, например, кажется, что ущербность пролетария следует из его разделенности. Он не обуреваем страстью, и у него нет надежд, он выступает пешкой в игре, о правилах которой не знает ничего. Гуткинд называет его «расчеловеченным товаром», «вещью, ожидающей искупления». Нет, индивидуумы более не существуют. Есть только чудовища-тираны – и толпа, «массы».

Прогресс человечества столь бесконечно медленен, что он не представляется прогрессом совсем. Но есть также нечто, что мы называем «совестью», понятие отнюдь не пустое, а служащее очень реальным фактором человеческого устройства. Совесть указывает на существование другой, более высокой потребности. В негативном аспекте мы знаем ее через восприятие несчастья, наказания и т. п., в то время как в положительном смысле она открывает нам существование Абсолюта, закона. Она указывает на скрытую ось вертикальной жизни, без которой «тоскливый круг предсказуемых событий» делает мир похожим на крысоловку. Как справедливо говорит Гуткинд, мы никогда не осмеливались взглянуть на мир так, как должно, – или, что почти то же самое, мы никогда не осмеливались видеть мир таким, каков он есть. Почему слово «реальность» всегда имеет такое зловещее, серое, фаталистическое звучание? Таким представляют его нам реалисты, то есть секта гурманов смерти, отвечающая за мрачную пелену, ассоциирующуюся с этим словом. Но есть и другие люди, те, кто до конца разбужен и реально – а для них реальность сродни экстазу – проживает жизнь во всей безграничной полноте. Только о них можно сказать, что они живут в настоящем. Через них нам дозволено постичь значение длительности, не обозначенной временем, вечности, которая есть победа. Это они, воистину, кто от мира сего. Их победа та, которую должен одержать для себя каждый: это сугубо частное и в то же время вселенское дело. Ничто действительно ценное не может быть передано, завещано и сохранено – в противоположность тому, что происходит с нашими прискорбными сокровищами искусства. Каждый человек исполняет случающееся с ним по-новому. История религий подчеркивает колоссальную трудность осознания каждым человеком этой истины. Она быстро кристаллизуется в идолопоклонство, сервильность, капитуляцию. Мы везде видим поддельную жизнь, проживаемую опосредованно. И в то же время жизнь везде и во все времена для любого и каждого проста, поразительно проста. Мы все живем на грани чуда, каждую минуту нашей жизни. Оно находится в нас и расцветает в тот момент, когда мы открываемся ему сами. А чудо из чудес – это упрямство, с которым люди отказываются открываться. Вся наша жизнь, по-видимому, является не чем иным, как отчаянным усилием избежать того, что находится на расстоянии вытянутой руки. А вот прямая противоположность чудесному – не что иное, как СТРАХ. У человека нет иного врага, кроме этого, которого он носит в себе. Как-то один французский поэт написал: «Нет фатального дерзновения»[89]. Он должен был бы оговориться: если человек един. При разделенности все фатально, и все ведет к катастрофе. Такова была вся история человечества, хотя ни один человек с ви́дением и внутренней цельностью не признавал ее предопределенности и неотвратимости. Человек наделен возможностью отвергать или принимать; он может отказаться быть пешкой и может объявить себя богом. Он держит судьбу в собственных руках – и не только личную, но судьбу всего мира. Существует справедливость, которая, к счастью, превосходит понимание большинства людей, иначе мир сию же минуту сошел бы с ума. Как раз на краю безумия мы и улавливаем проблеск вселенской истины и простоты жизни. Что более всего озадачивает толпу, когда она встречается с великой фигурой? Простота ее поведения. Я повторяю: человека побеждает как раз крайняя простота жизни. В отчаянном усилии обрести безопасность или достичь мудрости он вывернул землю почти наизнанку. Но он никогда в действительности не принимал ее, никогда ее достаточно не почитал. Он пытался ее себе подчинить, в то время как должен был бы ее наблюдать и ею наслаждаться. Страдание не единственный путь к победе – это всего только один из подходов. А знание – это самый неважный подход из всех, ибо оно означает, что только часть человека борется, следуя вперед. В то время как устремлен вперед должен быть весь человек, готовый в любую минуту к действию (или к бездействию), к движению с уверенностью лунатика, готовый дерзнуть на что угодно из убежденности в том, что жизнь – это здесь и сейчас, в этот самый миг, и что она неисчерпаема и непознаваема.