Считается, что страх, играющий столь большую роль в нашей жизни, когда-то был неясным и безымянным явлением, эхом, как можно было бы предположить, жизненного инстинкта. Считается также, что с развитием цивилизации безымянный страх постепенно кристаллизовался в страх смерти. И что на высших этапах развития цивилизации страх смерти выродился в страх перед жизнью, о чем свидетельствует поведение современных невротиков. Что ж, в страхе нет ничего удивительного: в каком бы обличье мы с ним ни сталкивались, он настолько знакомое нам явление, что, когда появляется человек, абсолютно лишенный страха, он немедленно порабощает нас. В истории человечества таких людей только горстка. И не важно, каким силам они служили – добра или зла, но страх, который они внушали, был как страх перед чудовищем. По правде говоря, они и были чудовищами, как бы их ни называли: Тамерлан, Будда, Христос или Наполеон. Это были фигуры героические, а герой, согласно мифам, всегда рождается сверхъестественно. Короче, герой – это тот, кто избежал шока рождения.

Соответственно, герой – это монстр, не подверженный страданию или боли, он всегда на стороне жизни. Мир для него – место, где явления рождаются и оживают. Жизнь для него – не испытание, а искусство. Он наслаждается жизнью, перестраивая ее согласно своим желаниям. Он может, естественно, утверждать, что трудится для других, для человечества, но мы-то знаем, что он лжет. Герой это человек, который говорит себе: вот здесь все и происходит, здесь – а не в других местах. Он действует так, словно находится у себя дома. Конечно, подобное поведение вызывает ужасающую сумятицу, ибо, как вы, может быть, замечали, люди вообще редко где чувствуют себя как дома, они всегда где-нибудь в другом месте, всегда «отсутствуют». Так называемая жизнь для большинства из нас сводится к одному длительному откладыванию. И простая причина тому – СТРАХ.

Известно, что стоит войне начаться, и страх перед ней улетучивается сразу же, как только мы в нее ввязываемся. Если бы война была действительно такой уж кошмарной, какой ее воображают, ее упразднили бы давным-давно. Воевать для людей так же естественно, как любить друг друга. Любовь способна превращать мужчин в трусов точно так же, как страх войны. Но, однажды отчаянно полюбив, человек пойдет на любое преступление и не только оправдает его перед самим собой, но даже почувствует радость. Такова природа вещей.

Самые мудрые на земле люди говорят об иллюзии: МАЙЯ. Иллюзия – антидот от страха. Поставленные в упряжку, люди считают жизнь полностью алогичной. Но именно эта антиномия жизни и поддерживает нас на ходу, отправляя, как челноков, сновать взад-вперед из утробы в утробу. Мир – не просто человеческий мир каждого, это утроба всего сущего, вмещающая и рождение, и жизнь, и смерть.

Именно мир и является третьей и всеобъемлющей утробой, МИРОМ, частью которого нам так неустанно хочется быть. Мир – изначальный хаос, место самого творения. Ни один человек не достигает его полностью. Мир – условие БЫТИЯ, неизвестное ни зародышу, ни трупу. Но оно известно душе, и даже если это условие не реализуется, оно тем не менее верно.

Любопытно, что глагол, который выражает бытие на английском языке, непереходный. Большинство людей считают совершенно естественным, что глагол «быть» – непереходный. Тем не менее существуют языки, в которых, как мы знаем, не проводится различия между глаголами переходными и непереходными. Дух таких языков глубже укоренен в символе. И поскольку только через символы мы познаем сущее во всей его глубине, чем более точен и концептуален язык, тем он стерильнее. Все до одного современные языки во все большей степени отражают в нас смерть. С прискорбной ясностью они указывают на тот факт, что мы рассматриваем жизнь только как преддверие – рая или ада, не имеет значения. Как раз против такого загнивающего автоматизма всю жизнь боролся Лоуренс; именно эта сдача позиций перед инстинктами смерти бесила Селина.

Для обычного, умного, чувствительного существа смерть не является источником ужаса. Истинно великий кошмар для него – смерть при жизни. Она означает прерывание естественного процесса умирания. Она доказывает методом от противного, что мир в действительности – это не что иное, как великая утроба, место, где оживает все.

Во всем живущем имеется воля, то есть созидательность. Воля выражается через глагол, самый важный атрибут нашей речи; и глагол этот ipso facto[91] переходный. Он, однако, может быть преобразован в непереходный, точно так же как воля может велением разума оказаться беспомощной. Но по самой своей природе глагол – символ действия, о каком бы именно действии речь ни шла: делать, иметь, дышать или быть.

В самом деле, не существует ничего, кроме постоянного потока деятельности, движения по направлению к жизни или от нее. Оно продолжается даже в смерти, тем самым доказывая, что это самая плодотворная деятельность. У нас нет реального языка для описания смерти, поскольку мы о ней ничего не знаем и никогда ее не испытывали; мы обладаем только мысленными концепциями, контрсимволами смерти, которыми обозначаем жизнь со знаком «минус». Все, что мы действительно знаем, – становление, бесконечное изменение и трансформацию. Все на свете находится в процессе постоянного пересоздания. Реальный страх, реальный ужас лежат в идее прекращения. Приостановка – вот подлинная идея смерти.

Некоторые рождаются мертвыми. Некоторые кажутся полуживыми. Другие, напротив, так и сияют энергией. И не имеет значения, кто за жизнь, а кто за смерть. Жизнь одинаково удивительна как на стороне со знаком «плюс», так и на стороне со знаком «минус». Чудо заключается в замирании. Оно может означать превращение в Бога или жизнь в смерти. В чуде единственный путь бегства из утробы, и в нем же, конечно, причина того, почему понятие Бога так внедрено в человеческое сознание. Бог – это итог, или, иными словами, прекращение. Бог представляет не жизнь, а ее выполнение – единственную легитимную форму смерти.

В этой законной форме смерти, которая, как я утверждаю, заложена в понятие выполнения, заключается наиполнейшая подчиненность жизненному инстинкту, мысль, владевшая всеми религиозными маньяками, весьма разумно считавшими, что только в проживании явления во всей его полноте может заключаться конец. Полностью аморальная, всецело эстетическая мысль. Имморалистами, то есть теми, кто выступает за проживание жизни во всей ее полноте, были самые великие художники. Конечно, их тут же превратно поняли ученики, те, кто ходил, проповедуя от их имени, и распространял их благие вести. Идея, которую проповедовали великие, состоит в приведении всего сущего к концу. Позыв к страданию обуревал их всех.

Мысль о том, что утроба может быть местом пытки или наказания, довольно недавнего происхождения. То есть ей всего лишь несколько тысяч лет. Она одной природы с понятием грехопадения. Все идеи обретения рая связаны с победой над страхом. Рай всегда обретается или достигается через борьбу. Устранение борьбы – это величайшая борьба на свете: борьба за то, чтобы не бороться. Ибо борьба, ошибочно или нет, связана с рождением. Но когда-то рождение было легким. И это «когда-то» было временем в той же мере сегодняшним, что и вчерашним.