– С деньгами, конечно. А как без денег-то? Бывает, приезжают такие, залюбуешься. Палатки, как дворцы, а баб таких привозят, что мы им в подмётки не годимся! Брильянтами обвешаны, пальцы в кольцах сплошь золотых. И откуда всё берут?

– Такие знают своё дело…

– Ростовские, говорят, в этот раз прикатили, с неделю уж тут. Артистки. Все в золоте. И на шеях, и на руках.

– Завидуешь?

– Не пойму я тебя: дурак или издеваешься? – взвилась, словно ужаленная, Зинка, видно, это была её самая большая болячка. – Конечно, завидую! Только пустое это. Завидуй не завидуй, а нам такой жизни не видать. Другие это люди. Другая порода. У них своя судьба. Они по театрам шастают, а наше дело перекупщицей рыбы гроши собирать. А милиция поймает – посадят. Вот и вся радость, когда с двадцаткой придёшь домой, не пойманной. А попадусь, тоже не горе. Там с Толяном встречусь. Не выйти уж ему оттуда-то.

– Зачем же так?

– А ты знаешь, как по-другому?

– Подумать можно, помозговать…

– Что это ты загадками-то?

– Хотеть и желать мало, дело надо делать, – казалось, больше для себя, нежели для Зинки, пробормотал бородач.

– Какие дела? Какие ещё дела?! – взвизгнула та, не сдерживая нервы. – Вон, мой-то, второй, чью фамилию ношу, Кирпичников. Тоже вроде тебя хорохорился. Всё планы строил. Денег накопить да уехать в края лучшие или здесь дом хороший купить, машину. Где только он про эти края чудесные слыхал? Кто ему уши лапшой обвешал? Прямо свихнулся на своей мечте. Решил браконьерничать да деньги копить. Увезу, говорит, тебя, Зинка, вот только ещё с годик подкопим. Над каждым червонцем дрожал, в банку их ночью складывал и пересчитывал чуть ни каждый день.

– Накопил?

– Как в той песне.

– Что-что?

– Забулдыги поют, слышал? Перестану водку пить, стану денежки копить, накоплю я рублей пять, куплю водочки опять.

– Ну, это пьянчуги, – осуждая, качнул головой бородач.

– А ты не из них?

– Не злоупотребляю.

– И Кирпичников мой совсем не пил и курить даже бросил. Только наш рыбный инспектор Фокин его с осетрами сцапал, банку с икрой отобрал себе и закатал на три года.

– Сидит?

– Сидит. Куда он денется…

– А ты, значит, опять одна?

– С Ильдуской, с братаном маюсь. Но и он уже успел под суд загреметь.

– С рыбой попался?

– Нет. Дурак просто. Его, когда дед Аким умер, от лошадей убрали, он самоволкой на грузовике научился ездить. А туристам «краснухи» достанет, те на своих «москвичах» разрешали вдоль бережка кататься. Он и научился. А потом сам машину угнал у одного толстяка. Тот пожадничал, не дал на «жигулёнке» покататься, новый, мол, разобьешь. А мой татарин бешеный, без царя в голове. Назло ночью дверцу машины взломал и давай гонять между деревьев. Навыков мало. Вот и врезался в дерево. Сам жив остался, а машину вдребезги.

– Он же малолетка!

– Какой малолетка? Его в армию не взяли по болезни, нашли какую-то болячку. Только по мне, лучше бы служил.

– Закатали?

– Колонию-поселение дали. А оттуда вернулся, не узнать. И пить стал. И курить какую-то заразу. И «краснухой» промышлять.

– Без башки совсем.

– Снова загремел. Только опять за машину. Снова, урод, напился и у заезжего туриста «козла» угнал. А «козёл» этот военной машиной оказался. Он на особом учёте стоял, а мой дурак на ней суток трое гонял почём зря, пока в райцентре в аварию не попал. Он, конечно, и виноватым оказался. Его тогда уже в лагерь запрятали. Три года схлопотал, недавно освободился и опять за старое…

– Не скучаешь ты, – покачал головой рыжий, не сочувствуя, не удивляясь. – Лопоухий у тебя братан. Тебя ещё подставит.

– А что делать? Родню не выбирают. Раньше ещё работал, копался, а теперь совсем шалберничает. Не знаю, что с ним будет. Посадят опять. Украдёт что-нибудь или хуже яму найдёт. Жрать-то надо.

– А тебя, значит, не слушает?

– Станет он меня слушать… Кто я ему? Раньше, когда меленький был, как вот на этой фотографии, – Зинка вытащила с груди гомонок, повертела в руках, открывать не стала, засунула опять за бюстгальтер, – слушался и маму, и меня. А теперь… Одно слово, без царя в голове.

– Что?

– Не зарезал бы меня по пьянке. Какой-то бешеный стал. Всё на дом этот зариться стал. Родительский дом-то. Тогда я его отсюда турнула.

– За что же? Подрались?

– Было и это, – Зинка сверкнула зло чёрными раскосыми глазами и отвернулась. – Но не на ту нарвался! Я его быстро наладила. А тётка Пелагея ему брошенную халупу подыскала. Бракаши построили, да бросили, вполне пригодная для жилья.

– Ну, ничего, вернётся твой Толян, он всех помирит, разрулит, – забасил бородач.

– Дождёшься его… – закрыла глаза руками и заплакала вдруг Зинка.

– Чего ревёшь-то, дура? – заёрзал рыжий, присев на табуретку. – Раз деньги прислал, значит, простил тебя, намерения какие-то имеет.

– Отгорело всё нутро. Пустой он мне… – Зинка дёрнулась, утёрлась рукавом, посерьёзнела, глаза враз просохли, будто и не знали мокроты душевной. – Как он там?

– Нормально. Привет слал. За меня просил.

– Кого просил?

– Помогла чтобы. Одела, обула. В дорогу собрала.

– Что его осталось, отдам. Вы по размеру схожи. Ты потолще будешь слегка.

– Ну, это ничего. Только бы крепкое было, подольше носилось.

– Тебе что же по горам лазить? Куда собрался-то?

– На кудыкину гору, – огрызнулся рыжий. – Слыхала про такую?

– Не лайся. Я предупреждала.

– А чего в душу лезешь? – Рыжий покряхтел, собрался подыматься, но глянул опять на хозяйку, на стол в кухне, к которому она его так и не пригласила, сказал: – Да, вот ещё что, чуть не забыл…

– Что ещё?

– Чтоб никаких сомнений.

– Каких сомнений? Ты о чём?

– Достань там, в бумажнике, его листик был от папиросной коробки. Он его специально прилепил, поэтому, когда ты его трясла, он не выпал.

Зинка порылась в бумажнике, вытащила клочок картонки.

– Чего мужик-то твой курил, помнишь?

– Курил. Только забыла всё.

– А ты напрягись.

– Буду я голову ломать. Глупость какая!

– Напрягись, говорю.

– Ну, кажется, «Север». Папироски такие. Солнце там на пачке. И море. А может, льды… Да что ты, право! Запах самого Толяна забыла, а уж табак вспомнить?..

– Разверни картонку-то.

Зинка развернула клочок и расплылась в умилённой улыбке.