– Я? – ужаснулась Екатерина Модестовна.

– Вы, вы. А кто же. Выслеживали кого-то. Я ещё не слепой. Тогда у меня оба глаза были.

– Возможно, у меня лунатизм.

– Знаем мы про ваши ночные бдения, Екатерина Модестовна. А следователю вы сказали, что спали без задних ног.

– И это вам известно. – Железнова осуждающе посмотрела на Веру Павловну, та сконфузилась, но ненадолго, и гордо вознесла вверх голову, мол, правда мне дороже.

– Пусть так! – блеснула глазами Екатерина Модестовна. – Я выше ваших гнусных подозрений. Но чтобы вы знали. Я просыпалась несколько раз. И действительно, в ту ночь выходила пройтись возле палатки. Вас интересует, зачем? Скажу. Мне доверили коллектив. Его чистоту и порядочность. А Марк Васильевич тогда непростительно увлёкся. Я с ним беседовала. Но он ловелас…

– Вы следили за Сребровским и Липочкой? – ужаснулась Броня.

– Да, но я делала это ради их же морального спасения.

– Нет, вы послушайте! – ахнула опять Фиолетова.

– И что? Что вы ахаете! На себя посмотрите! Моралистка с адюльтером!

– Замолчите! Вы не имеете права!

– Значит, вы видели Олимпиаду и Марка Васильевича поздно ночью? – прервал увлёкшихся женщин Рассомахин. – Перед её смертью? Тьфу! Перед… Ну, ладно.

– Да, видела.

– А почему скрыли это от следствия? – нахмурил единственную бровь завхоз и гневно сверкнул бушующим от негодования глазом. – Следователю следует знать об этом.

– Следователю? Я не пойму вас, любезный Фока Савельич. Вы хотите меня убедить, что государственным органам должны быть известны изнанки грязного белья нашего театра?

– Я не об этом, – подавился языком завхоз и отступился от Железновой.

– А я не забываю ничего, – та наставительно оглядела всех.

– Не знаю, не знаю… – смущался всё больше Рассомахин. – Следователь соблюдает тайну известных ему… этих? Фактов.

– Знаем. Слышали, – отрезала Екатерина Модестовна. – И у нас имеются некоторые свои секреты, которые всем неинтересны.

– Ну, как знаете, – совсем отступился завхоз. – Но вы же что-то видели?

– Ничего я не видела, – отвернулась от него Железнова и повернулась к занавеси в палатке, которая странным образом ожила и зашевелилась. – Кто там?

– Откройте, откройте же, чёрт возьми! – услышали все крики Лисичкина с другой стороны палатки. – Забаррикадировались, не пролезть!

– Аркадий Константинович, дружок! – завопил завхоз. – Наконец-то! Потерпи немного. Сейчас я тебя впущу. Витёк, давай сюда!

Завхоз замахал руками шофёру, призывая его на помощь, так как задраенную от ветра палатку один он уже не мог осилить. Вдвоём после сложных манипуляций с тряпьём, шестами и ящиками они всё же одолели препятствие. В образовавшуюся дыру просунулась лохматая и мокрая голова Лисичкина. Выглядел он измождённым, глаза зияли в чёрных ямах, щёки запали синевой, зрачки дико сверкали.

– Я его нашёл! – выдохнул из последних сил Лисичкин и свалился на брезент палатки.

Рассомахин и Витёк втащили тело комика внутрь. Тот не подавал признаков жизни, только моргал и водил безумными зрачками.

– Что-нибудь горячего ему! – закричала Бронислава Милентьевна неистово и обречённо. – Он умирает! Горячего! Ради бога!

– Да где же взять горячего? – завхоз шарил руками вокруг себя. – Костёр надо бы развести… Витёк, костёр!

Шофёр бросился к выходу из палатки.

– Да куда ты! – одёрнул его завхоз. – С ума сошёл. Там всё мокро. Здесь найди что-нибудь.

– Не сгорим?

– Разводи!

Витёк не мешкая разломал самодельную табуретку, попавшуюся под руку, расчистил место посредине палатки и поджёг сухую веточку. Не прошло и пяти минут, как обжигающий кипяток был жадно проглочен несчастным бедолагой. Всё это время никто не проронил ни слова. Испуганно и с удивлением глаза всех артистов были обращены на Лисичкина.

– Ну как ты, Аркаша? – заметив, что, напившись воды, тот умиротворённо затих, завхоз приблизил к его груди ухо.

– Я нашёл его… – прошептал тот и осёкся.

– Ивана Ивановича?

Лисичкин открыл и закрыл веки.

– Он нашёл его! – заорал завхоз с ликованием.

– Его тело… – тихо, но внятно прошептали губы Лисичкина.

У каждого мало-мальски стоящего театра должна быть легенда. Ею воодушевляют романтическую молодёжь на новые творения, её можно превозносить до небес, хвастая и ликуя перед собратьями-соперниками в минуты торжеств, в конце концов о ней надо помнить, извлекая из подвалов хранилищ, бабушкиных и дедушкиных сундуков древний антиквариат и пыльные фотоальбомы, готовясь к приближающимся юбилеям. Что ни говорите, легенда – необходимый атрибут любого театра! Без легенды ему просто не быть. Конечно, была она и у прославленного драматического Таганрогского. Но в отличие от других, эта легенда была не только духовной, а вполне материальной, более того, была жива и имела довольно скромный облик старейшего артиста с простой и распространённой фамилией Левензон. Иосиф Самуилович достаточно прилично сохранился до событий, о которых рассказывалось выше.

Если Иосифа Самуиловича знали и помнили многие, то Левензон знал всех и помнил всё. А если он брался вспоминать и начинал повествование, не хватало дня. И это, конечно, без застолья. Ну а если за праздничным ужином, да при любезных друзьях, которых у Иосифа Самуиловича не счесть, простите, скиснет вино и сдохнут мухи.

Начинал Иосиф Самуилович обычно с лучшего своего друга Шаляпина. Душка, Фёдор Иванович!.. Его бас!.. И перед глазами возникал тот прекрасный вечер, когда после концерта в Одессе они отправились вдвоём пить пиво на Ришельевскую… Что Шаляпин? Сам Станиславский, однажды поссорившись с Немировичем-Данченко, в горьком раздумье просил у Иосифа Самуиловича совета по поводу декораций к новому спектаклю. А как заливался слезами на его плече гениальный Есенин, как бился кудрявой безутешной головой, когда коварная красавица Райх, охладев и бросив, предпочла поэта тощему трагику Мейерхольду!.. Вы ничего не слышали о Зинаиде Райх, сводившей с ума красавцев и артистов столицы, Питера и Одессы? Может, вы не знаете и кому подарены эти бессмертные строки: «За то, что девочкой неловкой предстала на пути моём»? Тогда зачем битых два часа распинался Иосиф, а вы морочили его седовласую голову и жгли его драгоценное время? Уж лучше он, закрыв глаза, погрузится в нирвану, что сейчас и делает, задумчиво раскачиваясь в плетёном кресле-качалке на берегу реки в тени раскидистых ив.

Вот к нему-то и направился Аркадий Константинович Лисичкин, лишь только пришёл в себя в палатке Брониславы Мелентьевны благодаря её нежным заботам. Случилось это на второе утро после трагического возвращения комика-следопыта в лагерь артистов, собравшихся у одноглазого хозяйственника.