молча. И вдруг он понял, что это столбы – серые, бетонные прямые столбы, фонарные и не очень, – он бежал вдоль железной дороги. Ему хотелось рассказать кому-нибудь, что он не прав, ошибся и теперь ему нужно очиститься, высказать, выдохнуть, вымолить, извиниться. Но вокруг никого. Он хотел сдаться, но некому было его пытать.

Когда он без четверти пять добрался до дома, за окном гремела баками первая мусорная машина. Демьян зажмурился и попытался вспомнить в деталях вечер, но не смог – он не помнил ничего, кроме кислого привкуса собственной крови. Он завернул на кухню и выпил воды из чайника, замер и прислушался к ночному воздуху – тот жужжал и бился в электронные часы.

32. Жало

Ольга напряженно листала ленту, убегая все дальше и дальше от Марьяны. Вниз, вниз, вниз. Как бы проскроллить в другую вселенную, чтобы ее фотографии не попадались на глаза. Даже тетрис уже не спасал. Ночью сын пришел домой пьяным, Ольга никогда не видела его пьяным, и, кстати, никогда не видела его с девушкой – это тревожило.

Очень хотелось рассказать об этом Марьяне, но она ведь дала слово ни о чем ей больше не рассказывать.

«Нам нужно просто остановиться, – повторяла Ольга как мантру. – Это все никуда не ведет».

Будто она знала, что куда ведет на самом деле.

Ян на другом конце света скроллил ленту в полнейшем ужасе в поиске упоминаний прошедшей ночи.

Марьяна утром обнаружила его на диване в гостиной, он лежал в окровавленной рубашке и ботинках, а на лице у него сиял внушительных размеров синяк.

– Хорошо отдохнул? – спросила Марьяна, когда он с трудом разомкнул глаза.

– Нормально, – отозвался он, разглядывая то, что осталось от рубашки за бешеные деньги. – Девочки встали?

– Твое счастье, что нет, – огрызнулась Марьяна. – Иди в ванную, пожалуйста, сделай что-нибудь со своим лицом.

Демьян послушно побрел в ванную, сжимая в руке телефон. Он боялся даже разблокировать его, как будто в образовавшуюся щель сразу же польется разоблачение, утопив его с головой.

Но ленты были спокойны, как берег океана в отлив.

Он выдохнул, подумал, что Мэй все уладила, даже хотел написать ей, но потом эту мысль отмел – не нужно лишний раз будить лихо. Пронесло, и слава богу.

Но не пронесло.

К обеду пришло уведомление. Он был дома, сослался на болезнь и в университет не пошел, боялся встретить Мэй, Быка, осуждение. Цепенея, он поднес телефон к лицу, и экран отозвался – сначала фото: он и Мэй, близко, его рука на ее бедре, она обвивает его шею, его лицо плохо видно – спасибо ее волосам. Следующее фото – и сомнений не остается – его видно четко, он и Мэй целуются, даже значок «лучший преподаватель» прекрасно виден. Жаль, что на ней нет ленты «лучшая студентка» – случился бы мэтч. Подпись к фото была еще хуже: «Если вы не поняли – это наш препод по социальной антропологии. Видимо, в учебных целях он лапает свою студентку, мою однокурсницу. Ей 20. Пиздец харассеру!!!»

И понеслись водопадом репосты. И комментарии. Они множились, как личинки комаров. Демьян вспомнил, как Марьяна рассказывала ему, что комары неистребимы, потому что размножаются так быстро, что человек просто не поспевает следом.

«Где кнопка “врезать”?»

«Когда я вижу такие сообщения, думаю только одно: окей, еще один мудак».

«Вот бы его уволили и больше не допустили до работы».

«Каждая тварь, пользующаяся властью в целях насилия, должна быть уничтожена».

«Отменим еще одного. Хотя его и так никто не вспомнит».

«Злость. Злость. Злость».

«Держись, крошка. Стремно быть жертвой, но быть этим мужиком сейчас еще хуже!»

Демьян не мог больше читать. Швырнув телефон, он пошел к бару и налил себе абсента. Умирать – так с музыкой, решил он и включил на колонке The Cure на полную громкость. Лег на пол и заплакал. Как маленький мальчик, бегущий через поля навстречу огню, который подбирается все ближе и ближе к деревянному домику на дереве. Огонь пожирает золотую траву, оставляя за собой черный выжженный след, как будто кто-то большой лижет Землю, а она тает мороженым.

Где бы я ни был с тобой – я чувствую себя как дома.

Как маленькая девочка Марьяна, которая бежит по огромному, залитому вечерним солнцем полю к мирно пасущимся барашкам, она хочет обнять их, зарыться в их спутанную жесткую шерсть – их еще не стригли, они пахнут мочой, травой и лежалым сеном. Она бежит, расставив руки, широко, как будто хочет схватить это все – вечер, медовый запах вереска, красную полоску заката, копченый дым от костра, прохладный ветер с реки. Она и сама не замечает, как нога попадает во что-то мягкое, оно крошится, и в воздух поднимается звук. У нее чешутся ноги, она думает, что это трава – высокая, острая, подсушенная, когда-то срезанная и оттого острая по краям. И только потом замечает, что ноги от кроссовок до самых бедер окружены осами. Она поломала гнездо. Осы жужжат, как газонокосилка, злобно и многообещающе. В ужасе Марьяна пытается сбросить их, но становится только хуже, и злее, и страшнее, и она начинает кричать, и от крика барашки бросаются врассыпную, а она от них – быстрее, быстрее, в лагерь, где палатка отца. Она ревет, и слезы улетают за спину, она бежит, и руки уж не расставлены, а задраны вверх, чтобы уцелеть, она читала, что укусы ос очень опасны, она знает, что их яд губителен только в таких вот, огромных количествах.

Отец и дядя Семен кидаются ей навстречу, не сразу понимают, что происходит, потом опускают глаза. В воду! В воду! В воду – это кричит отец. И они с Семеном берут ее за руки и бросают в реку – как бревно, как надувной матрас, как будто сейчас снова праздник Ивана Купалы и нужно зажмуриться, отдаться и позволить себе быть брошенной в глубину.

Прохладный омут, холод, плеск, и осы всплывают, окружая Марьяну желтыми точками. Она, всхлипывая и отплевываясь, гребет к берегу, широко расставляя руки – снова, чтобы объять все необъятное – горе, ужас, бессилие, – и желтые точки расступаются вместе с волнами, разбегающимися от ее ладоней, и она спасена, спасена, спасена.

Когда я с тобой, ты – мой единственный дом.

– Что? – спросила Марьяна, застав Яна на полу с абсентом и приглушая звук. – Все?

– Что все?

– Доигрался?

– Ты уже видела?

– Видела ли