Выше комфортабельного базового лагеря экспедиция фактически превращалась в этакое кальвинистское мероприятие. Коэффициент соотношения между страданием и удовольствием был здесь на порядок выше, чем в других горах, на которых мне довелось побывать; я быстро пришел к пониманию того, что подъем на Эверест был в первую очередь сопряжен с нескончаемой болью. И подвергая себя неделю за неделей тяжелому труду, скуке и страданиям, я обнаружил, что большинство из нас, пожалуй, искали, помимо всего прочего, чего-то похожего на молитвенный экстаз.

Конечно, для некоторых покорителей Эвереста вступало в действие бесчисленное множество других, менее целомудренных мотиваций, таких, как хоть и небольшая, но известность, профессиональный успех, обычное хвастовство, прозаичная прибыль. Но подобные низкие соблазны присутствовали в гораздо меньшей мере, чем склонны полагать многие критики. И то, что я наблюдал на протяжении нескольких недель, заставило меня существенно изменить представление о некоторых товарищах по команде.

Взять к примеру Бека Уэзерса, который в данный момент казался крошечным красным пятнышком внизу на льду, в 150 метрах от меня, чуть ли не в самом конце длинной цепочки альпинистов. Мои первые впечатления о нем не были благоприятными: шумный и веселый патолог из Далласа с менее чем посредственной альпинистской квалификацией, казалось, шел к горе как богатый республиканец, желающий добавить вершину Эвереста в свой сундук с трофеями. Но чем лучше я его узнавал, тем большее уважение он заслуживал в моих глазах. Не обращая внимания на жесткие новые ботинки, превратившие его ноги в рубленый бифштекс, Бек продолжал день за днем, хромая, подниматься в гору, почти не упоминая о, должно быть, ужасной боли. Он был крепким, энергичным, решительным и выносливым. И то, что я вначале принял за кичливость, все больше и больше становилось похоже на избыток жизненной энергии. Этот мужчина, казалось, никому в мире не желал зла (если не брать во внимание Хиллари Клинтон). Веселый нрав Бека и его безграничный оптимизм были такими всепобеждающими, что я невольно почувствовал к нему большую симпатию.

Сын профессионального офицера военно-воздушных сил, Бек провел свое детство, сменяя одну военную базу на другую, пока не осел в Уичито-Фолс, где поступил в колледж. Он окончил медицинскую школу, женился, обзавелся двумя детьми, обосновался в Далласе и благополучно занялся прибыльной практикой. В 1986 году, в возрасте сорока лет, он провел отпуск в Колорадо, после чего вдруг почувствовал зов вершин и записался на курсы начинающего альпиниста в Скалистых горах Национального заповедника.

У врачей принято заниматься чем-то кроме профессиональной деятельности; Бек не был первым среди врачей, которого чрезмерно увлекло новое хобби. Но альпинизм не похож ни на гольф, ни на теннис, ни на всякие другие игры, которыми увлекались близкие ему люди. Требования, которые предъявлял альпинизм, — физическое и эмоциональное напряжение, совершенно реальный риск — превращали восхождения в горы во что-то большее, чем просто игру. Восхождение было как сама жизнь, только гораздо более острая и рельефная, и ничто другое не притягивало Бека в такой степени. Его жену Пич все меньше устраивало увлечение Бека, ведь альпинизм отнимал его у семьи. И она была более чем недовольна, когда вскоре после начала занятий этим спортом Бек объявил, что он принял решение взойти на Семь вершин.

Эгоистичный и грандиозный замысел, овладевший Беком, мог быть реализован, это не была пустая болтовня. Я обнаружил подобную серьезность устремлений и у Лу Кейсишка, юриста из Блумфилд-Хиллз, и у Ясуко Намбы, тихой японской женщины, которая каждое утро ела лапшу на завтрак, и у Джона Таска, пятидесятишестилетнего анестезиолога из Брисбена, который начал заниматься альпинизмом после увольнения из армии.

«Когда я оставил войска, то обнаружил, что потерялся в этой жизни», — жалуясь, говорил Таск с сильным австралийским акцентом. В армии он был важной фигурой — полковником специальных военно-воздушных сил, австралийского эквивалента «зеленых беретов». Побывав два раза во Вьетнаме в разгар воины, он оказался совершенно неподготовленным к однообразию и скуке жизни без униформы. «Я обнаружил, что фактически не умею даже разговаривать с цивильными, — продолжал он. — Мой брак распался. Единственное, что мне светило, — это длинный темный туннель, в конце которого была дряхлость, старость и смерть. Тогда я начал подниматься в горы, и этот спорт дал мне то, чего так не хватало мне в гражданской жизни, — сложные задачи, дух товарищества, смысл существования».

По мере того как возрастали мои симпатии к Таску, Уэзерсу и некоторым другим товарищам по команде, я чувствовал все больший дискомфорт из-за своей роли журналиста. У меня не было сомнений, что при необходимости я напишу откровенно и о Холле, и о Фишере, и о Сэнди Питтман: каждый из них годами настойчиво искал внимания средств массовой информации. Совсем по-другому стоял вопрос с моими братьями-клиентами. Когда они записывались в экспедицию Холла, никто им не говорил, что среди них будет репортер, писака, без остановки марающий бумагу, тихо записывающий их слова и поступки для того, чтобы обнажить их слабые струнки перед заведомо неблагодарной публикой.

После того как экспедиция завершилась, Уэзерс давал интервью для телепередачи «Поворотный пункт». Во фрагменте интервью, который не попал в отредактированную версию для широкого вещания, представитель «АВС News» Форрест Сойер спросил Бека: «Как вы себя чувствовали рядом с репортером, который был с вами вместе?» Бек ответил:

Минутой позже Сойер спросил: «У вас не было ощущения, что присутствие репортера слишком давит на Роба Холла?» Бек ответил:

Поздним утром я наконец дотащился до третьего лагеря — он представлял собой трио из маленьких желтых палаток на полпути к головокружительной громаде стены Лхоцзе. Палатки прижались одна к другой на платформе, высеченной нашими шерпами в ледяном склоне. Когда я прибыл, Лхакпа Чхири и Арита все еще усердно трудились над платформой для четвертой палатки, поэтому я снял рюкзак и помог им рубить лед. На высоте 7300 метров я смог сделать только семь-восемь ударов ледорубом и должен был пару минут переждать, чтобы восстановить дыхание. Нет нужды объяснять, что мой вклад в общее дело был незначительным и потребовалось еще около часа, чтобы завершить эту работу.