— Это просто водотрясение какое-то, — засмеялся Ричард. — Я бы сейчас спел что-нибудь, ей-богу! Что ж, коли не поможет нам Господь, вместе с ним во ад нынче отправимся. А уж кого он из нас оттуда выведет, кого нет…

Небо становилось все чернее, вселенная погружалась во мрак, первый, могущественный, раскат грома расколол небо надвое яркой и злой молнией.

— И сделалась тьма по всей земле, и померкло солнце, и завеса в Храме раздралась посредине, — испуганно пробормотал отец Поль, третий из священников на энеке.

Следом за громом и молнией с неба обрушился ливень, и вмиг все сухое сделалось мокрым, все уютное и удобное — неудобным и неуютным. Энек стало раскачивать из стороны в сторону, будто у морского царя было столько же колен, сколько у народа Израилева, и всеми ими он пользовался, чтобы со всех сторон пинать плавучую посудину. Делалось все темнее и темнее, словно природа решила как следует отметить великое событие двенадцативековой давности, повторить то, что случилось во время распятия Христа. Новый оглушительный раскат грома сопровождался еще более яркой вспышкой, сверкнувшей в переполненных ужасом глазах спутников Ричарда. А Ричард, увидев это, удивился — почему им так страшно, а ему — нисколько? Он готов был потонуть, не добравшись до Святой Земли. В отличие от Барбароссы, утонувшего в жалкой речушке, он бы утоп в бездонной морской пучине. И это будет лучше, чем если он доберется до Святой Земли и будет разгромлен Саладином. От бури принять смерть было бы почетнее, чем от мусульманина.

И видно было, что бурю эта мысль будоражит и воспаляет.

Волны все нарастали, то подбрасывая кораблик к небесам, то швыряя его в глубину, из которой, казалось, ему уже не воспарить. И каждый раз палубу все сильнее заливало клокочущими брызгами. Неминуемость гибели становилась все очевиднее. Но время шло, и Ричард поймал себя на том, что мысль о смерти уже перестала казаться такой торжественной и привлекательной, из-под нее постепенно начала вылезать трусовато-животная мыслишка о возможном выживании. Если буря не разыграется еще больше, если энек не наскочит на внезапно вынырнувший из мрака ненастья берег Кипра, если не столкнется с каким-нибудь другим кораблем — три этих «если» уже родились в душе у Ричарда, вылезли наружу и трепались на его губах. Он сидел возле мачты, крепко держась за снасти, и в промежутках между «Господи помилуй!» бормотал:

— Если… если… если…

Между тем уже непонятно было, в каком направлении дует ветер и куда несется легкий, как птичка, энек. Казалось, ветер дует со всех сторон и кораблик летит на все четыре стороны. Время утратило счет, и лишь одно было ясно — пока еще день. Порой небеса обнадеживали долгим затишьем, и начинало казаться, что буря кончается, но вдруг — новый, ненавидящий порыв воздуха выветривал эту надежду из сердец, подбрасывая ее кверху, а молния, сопровождаемая оглушительным громом, разбивала ее вдребезги. И новая волна могучей лапой осыпала этими дребезгами кораблик.

— Кончится ли буря когда-нибудь? — вопил летописец Амбруаз.

— Уж скорее бы поглотило, и дело с концом! — сокрушался Герольд де Камбрэ.

— На дно мы всегда успеем, — твердо верил в чудо спасения Робер де Шомон.

Но буря продолжалась, она перестала быть только настоящим, охватив собою и прошлое и будущее, потому что каждая новая волна, затопляющая палубу энека, уже не вызывала робкой мысли: «Может, последняя?» Ричард, намертво окоченевший, не мог сидеть — стоял под мачтой, с которой срывало последние снасти, и зло скрипел зубами:

— Ветер! Какие ж у тебя, гад, неиссякаемые легкие! Дождь! Какой же у тебя вместительный мочевой пузырь! Гром! Гремишь и не охрипнешь, собака! Жан де Жизор, за что же ты так ненавидишь меня? Святая Земля! Почему ты не хочешь допустить меня к себе?

Лишь под утро субботы перестало носить, качать, оглушать, орошать, ослеплять, бить. На рассвете гром охрип и лишь рокотал в отдалении, и вспышки молний уже не сверкали в испуганных глазах спутников Ричарда, потому что сами уже лишь посверкивали на небе, будто отражения. Дождь из холодного ливня превратился в тепленькую морось. Стали стихать и волны, они не швыряли энек вверх-вниз и из стороны в сторону, а лишь медленно вздымали и опускали его, как скорлупку, плывущую по могучей груди спящего богатыря. Ветер порой еще налетал, и довольно сильно, но его порывы становились все реже. Измученный Ричард сел под огрызком мачты, прислонился лицом к мокрому дереву и заснул. Сон быстро промчался по всему существу короля, освежил, сколько мог, и выпрыгнул наружу, распахнув Ричарду глаза, чтобы тот мог увидеть робкие струйки солнца, просачивающиеся через трещины в плотном панцире облаков.

— Неужто все кончилось, Угудеусь? — спросил король Англии склонившегося над ним оруженосца Люка де Пона.

— Так и есть, ваше величество, — отвечал тот. — Мы спасены. Правда, один человек погиб. Его смыло за борт, да так, что никто не заметил. Лишь когда стало стихать, обнаружили пропажу.

— Кто же? Кто погиб? — всполошился Ричард.

— Священник, — ответил Робер де Шомон. — Отец Пьер.

— Стало быть… — пробормотал Ричард, вспоминая вчерашние страдания так, будто прошло уже много дней. — Стало быть, только его молитвам не внял вчера спустившийся во ад Спаситель.

— Станем на молитву, — сказал отец Ансельм. — Сегодня Огнь Святый на Гробе Господнем зажигается. Помолимся же, чтобы магометане не воспрепятствовали честным христианам притечь ко Гробу и встретить Огнь Господень с благоговением и торжеством. А заодно испросим у Бога спасения усопшему брату нашему, Пьеру. «Бог Господь, и явися нам! Благословен Грядый во имя Господне».

С этого возгласа началась служба Великой субботы, которую двое оставшихся священников провели на истрепанном бурей энеке среди мокрых, измученных перегринаторов. Сухой и теплый ветер дул теперь с юга, и по мере того как шла служба, одежды на перетерпевших бурю высыхали, скованные холодом тела размягчались, в душах восстанавливался покой, какой обычно поселяется у всякого верующего с наступлением Великой субботы.

И когда священники закончили службу, многие, не сговариваясь, улеглись кто где и уснули блаженным сном, будто праведники. Король Англии тоже лег и уснул, но внезапно тревожнейшая мысль пронзила его спящее сознание, и он вскочил на ноги.

Энек плыл по морю среди оробевших, пристыженных волн. Солнце плыло по небу среди поредевших, помятых, потрепанных туч. Но сердце Ричарда не могло наслаждаться в миг сей долгожданным успокоением моря и небес.

— Беранжера! — трепеща, произнес король Англии. В следующий миг ему стало нестерпимо стыдно за то, что он впервые вспомнил о той, кого так любил и мечтал наименовать женою. А ведь кто мог знать в это мгновенье, как распорядился Господь судьбою всех прочих кораблей? Быть может, они все до единого разбились о кипрские берега?.. От одной мысли, что сейчас Беренгария лежит с проломленной головой и сокрушенными костями на морском берегу и образумившийся прибой баюкает ее прекрасное тело, страдая о том, что сам же сотворил, у Ричарда закружилась голова и тошнота подступила к горлу. Он застонал, схватившись за похолодевший лоб.