с ней все время на переменах; у них даже был в коридоре собственный уголок. На всякий случай парни обходили Лею стороной; с разговорами к ней подходили только подруги. Разумеется, за их спиной шептались. Алекс, мол, купил Лею, как же, с его-то деньгами… Лее это было все равно. Она хотела только одного — дожить до того дня, когда она сможет принадлежать ему целиком. Это и будет счастьем, об этом она мечтала. Быть с ним, принадлежать ему. Больше ничего.

Для Александра тот год был годом чтения. Из отцовской библиотеки он непрерывно брал книги. На немецком, русском, иврите. Он теперь тайно вел дневник, делая там самые важные для него записи. Тогда же он отметил те четыре книги, которые произвели на него самое сильное впечатление. Он писал:

«„Крейцерова соната“ Льва Толстого — это очень интересное произведение, потому что там объясняется, что семейная жизнь может быть опасна для человека. Музыка тоже опасна, но здесь я уверен, что эту опасность можно преодолеть. Сейчас я не могу сказать, как именно, но я почему-то уверен, что это достижимо. В любом случае поражает, как писатель проник в самую суть музыки. Еще одна великая книга — „Моцарт и Сальери“ Пушкина. Его идея: злодей, готовый совершить преступление, не может быть великим артистом. Он пишет об этом четко и ясно: „Гений и злодейство — две вещи несовместные“. И я думаю, что здесь Пушкин совершенно прав.

„Михаэль Кольхаас“ Клейста. Это имеет отношение к морали. К вопросу о праве на мщение. Мстить врагам надо, но здесь существует и граница. Недопустимо лишать жизни стольких людей из-за лошадей. Я долго размышлял над этой проблемой. Я ведь сам поклялся отомстить за кровь отца Леи. Я решил, что за него я убью десять арабов, чтобы свести счеты. Я думал, что прав. Но сейчас думаю иначе. Мне придется найти убийцу и рассчитаться с ним одним. Иначе со мной произойдет то, что произошло с Колхасом. Я имею в виду ту ошибку, которую он допустил.

Но самая интересная книга из всех, что я прочитал до сих пор, — это „Дон Кихот“ Сервантеса. Почему я считаю ее самой-самой? Прежде всего, она очень смешная… и в то же время очень, очень трогательная. Я могу в этом признаться, не стыдясь, — я плакал, когда дошел до места, где Дон Кихот держит речь перед пастухами. И еще я плакал в самом конце, там, где описывается его смерть. И еще в нескольких местах. Но конечно, я не только плакал — много, очень много раз я смеялся, также до слез. По-моему, эта книга обо всем человечестве, о каждом из нас… даже о моем папе… даже обо мне. Каждый из нас бывает то Дон Кихотом, то Санчо Пансой, а иногда и тем и другим вместе. Какая глубокая идея! Сервантес — самый великий писатель из всех, кого я читал. Я сказал об этом отцу, и он со мной согласился. Мама тоже; но она больше всего на свете любит Гете. И по ее просьбе я прочитал „Страдания молодого Вертера“. Это тоже замечательная книга. Но вот „Фауста“ я не одолел. Там для меня слишком много философии и слишком сложные рифмы»…

На Песах того же, 1936 года арабы снова развернули террор против евреев. И снова у дома на холме появились укрепления в виде мешков с песком — на восточном склоне, только на этот раз позицию защищали уже не шесть, а двенадцать человек. Потому ли, что их было так много, или потому, что времена настали другие, но вела себя эта дюжина довольно развязно. Они никого ни о чем не спрашивали: прежде всего расчистили себе место под навесом, где хранился инструмент, притащив толстые жерди, предназначенные для ограды, накрыли все это щитами, соорудив таким образом длинный стол, за которым тут же расселись, ожидая обеда; в дальнейшем они так же без спросу брали лопаты, мотыги и прочий инструмент и с удовольствием плескались в водоеме. Абрамовы молча терпели все это самоуправство. Но одним прекрасным утром Александр вышел во двор и обратился к одному из защитников, который командовал остальными.

— Вот что, — сказал он. — Это наш дом, и порядки в нем тоже наши. Если вам это не нравится, уходите — мы защитим себя сами. Если кто хочет купаться, извольте сначала вымыться: кран во дворе. Это первое. Еще. Я прошу никого не ходить в конюшню. И не кормить лошадей хлебом. Они не голодные, их кормят. Так же, как и вас.

— Ты забыл про третье, — сказал волонтер. — Тебе не мешало бы появиться со своими речами во дворе, когда мы набиваем мешки песком и таскаем их на своем горбу.

— У вас свои обязанности, — сказал Александр, — у меня свои. Прежде всего, я должен приготовить уроки. Когда я их сделаю, я приду.

И, повернувшись, он пошел к дому.

В тот же вечер к Абрамовым приехали долгожданные гости из Тель-Авива — виолончелист и альтист, и после ужина все сели играть квинтет с двумя виолончелями. Звуки музыки, доносившиеся из дома, перемежались с эхом далеких выстрелов; затем до них донеслось несколько взрывов. Музицирующие как-то замялись… кроме Абрамова, который решительно призвал их продолжить. Мелодия, готовая исчезнуть, была подхвачена, но когда квинтет добрался до главной темы во второй части и полилась мелодия, которая казалась в те дни Александру самой грустной из всех, что он знал, Ингеборг опустила смычок и выронила из рук скрипку. Закрыв лицо руками, она безудержно разрыдалась. Слышно было, как она повторяет: «Я не могу так… я не могу больше… Я хочу домой…»

Муж и сын помогли ей подняться и бережно довели до спальни. Увы, случившееся не было единственным симптомом ее болезни; и раньше бывало, что она подолгу оставалась в постели, без видимых причин отказываясь от пищи. Иногда за неделю она не произносила ни слова. Затем наступало улучшение, и она вновь возвращалась к рутине жизни, но каждый раз чуть измененная приступом: ходила медленней, говорила реже и улыбка на ее лице все более напоминала беззвучный плач.

Смущенные гости удалились в свою комнату. Александру было велено отправляться спать, а семидесятичетырехлетний Абрамов сел у изголовья тридцатишестилетней жены и, взяв ее руку, шептал ей что-то успокаивающее… все будет хорошо, моя любимая, все будет хорошо. Он повторял это словно заклинание, снова и снова, все будет хорошо, все наладится, и все вместе, втроем, они отправятся в Европу, где она повеселеет, правда, Ингеборг, ты