— судьба навязала ему правила игры, от которой он не мог отказаться. Он пытался понять — за что? Почему его все так ненавидят? И что должен делать он сам в ответ на эту ненависть? Замкнуться в гордом презрении? Отвечать ударом на удар? Мстить за любое оскорбление — если не сейчас, так потом? Помнить каждое унижение? Откуда ждать первого удара, с какой стороны должна была проявиться угроза, которой надо противостоять? Он этого не знал и чувствовал себя от этого все хуже и хуже. Ему снова захотелось найти во дворе толстый ствол эвкалипта и прижаться к нему спиной. Одно он знал — что не отступит. Каковы бы ни были правила игры — вынужденный самой жизнью их принять, он победит.

Таковы были его самые первые впечатления; впечатления первого дня, открывавшие перед ним новую действительность, в которой судьба определили ему провести четыре последующих года. Стиснув зубы, он поклялся себе, что выстоит, что бы эта жизнь ни сулила.

Чуть позднее, в этот же первый день Александр с облегчением понял, что некоторые его подозрения и страхи, равно как и опасения, были, скажем так, несколько преждевременны. Поддавшись вполне объяснимой панике, его ум, обычно столь ясный, преувеличил грозящие ему опасности. Его товарищи по комнате оказались вовсе не такими злодеями, какими он их себе представил; да, они были чужды ему, но точно так же они были чужды друг другу.

Всего в комнате их было четверо.

— Алекс, — сказал он и по очереди пожал руки трем парням, в ответ назвавшими свои имена.

— Нахман, — услышал он, — Эли… Ури.

Двое последних, без сомненья, были из деревни. Нахман оказался горожанином. Из Тель-Авива. Он попал в сельскохозяйственную школу вовсе не из пристрастия к выращиванию злаков и овощей, а из-за любви к матери: убежденная сторонница социализма, она считала, что еврей должен трудиться на земле, руками добывая себе хлеб насущный. В отличие от Нахмана, Эли знал, что такое работа на земле: мошав, из которого он приехал, был далеко на юге, неподалеку от родных мест Александра; Эли считал, что сельское хозяйство развивает в человеке собственнические инстинкты и превращает его в буржуа быстрее и вернее, чем торговля. При таких воззрениях было не совсем понятно, что он здесь делает. Ответ, быть может, заключался в том, что семья его владела участком земли и у него, в сущности, не было другого выхода.

Ури не скрывал, что труд на земле — дело тяжелое, но в отличие от Эли полагал, что он, этот труд, приносит человеку большое моральное удовлетворение. Когда же пришел черед Александра объяснять свое появление здесь, он сказал все как есть: у его отца там, дома, большое хозяйство; и его желание видеть сына специалистом и есть та единственная причина, по которой он здесь. Что же касается желаний самого Александра, то они никакого отношения к сельскому хозяйству не имеют.

Кем же он тогда собирается стать?

Он этого еще не решил.

— А зачем тебе нужна эта штука? — ткнул Эли пальцем в черный футляр, выглядывавший из-под кровати. — Из-за него тебе приходится спать под потолком.

Александр объяснил. Это инструмент. Виолончель. Он на нем играет.

— А на этой штуке? — Палец Эли уперся в патефон. — На ней ты тоже играешь?

— Нет, — вежливо ответил Александр, хотя ему хотелось вмазать Эли как следует. — Нет, — повторил он и подумал, что и у последнего идиота должен быть предел глупости, да вот у Эли его, кажется, нет. — Я на нем не играю. Это же патефон, он играет сам. На него ставят пластинки, и он играет. Пластинки я тоже привез, вон они там. Кстати, если у кого-нибудь они есть, мой патефон к вашим услугам, ставьте. Без проблем.

Нахман сказал, что у них дома, в Тель-Авиве, есть пластинки и, скорее всего, он привезет их в следующий раз, когда вернется после каникул. Говорил он тихо и все время краснел.

Тем временем Александр достал из чемодана коробку шоколадных конфет и протянул ее соседям по комнате. Эли взял ее и стал внимательно разглядывать.

— Импорт, — важно сказал он в конце концов и покачал головой. — Очень плохо. Импорт разрушает местное производство.

И он взял, одну за одной, несколько конфет.

— Может, тебе тогда лучше не есть их, — невинно предположил Нахман из Тель-Авива. — Заодно поддержишь местное производство.

И он снова покраснел.

Нахмана Александр взял на заметку. Он видел, как он покрывается краской всякий раз, как открывает рот, и понял, что он мучительно застенчив. Ему, понял Александр, точно так же непривычно жить среди чужих, приспосабливаясь к их вкусам и привычкам. В том числе, кстати, и к его, Александра, привычкам. «Нахман… — подумал Александр. — Нахман может стать другом».

Ури ничего не говорил. Просто взял осторожно конфету и сунул в рот. Он жевал ее с открытым ртом — так корова жует жвачку.

Нахман поначалу от конфет отказался, но Александр сказал, что обидится на него, и тогда, покраснев, этот Нахман из Тель-Авива тоже взял — одну конфету. Взял, осторожно положил в рот и замер, словно прислушиваясь к своим ощущениям. Александр подумал, что конфетами Нахмана, похоже, кормили дома не часто. Нахман стоял так, наклонив голову, потом посмотрел на Александра и, покраснев в который раз, признался:

— Вкусно. Спасибо.

И Александр еще раз подумал: «Этот парень — что надо. Будем дружить».

Перед тем как улечься в постель, Эли спросил у Александра, нет ли у него сигаретки, а узнав, что нет, без лишних слов повернулся к стене лицом и тут же заснул. Ури, прежде чем натянуть на голову одеяло, пожелал всем спокойной ночи, а Нахман начал было что-то бормотать, но посередине фразы замолчал и вытянулся на спине, закрыв глаза; однако Александр мог поклясться, что Нахман не спит. Сам он лежал на боку, спиной к стене. Его тревога поутихла, но совсем не прошла, и, если он услышит ночью подозрительный шум, ему достаточно будет просто открыть глаза, и он сразу увидит, кто покушается на его имущество.

Думая о том, что он так и не уснет в эту ночь, он быстро погрузился в тяжелый сон, сон без сновидений. Ему снился дом на холме, он снова был там. Поэтому, когда утром раздался звонок, возвещавший начало дня, он долго не мог ничего понять, вглядываясь в незнакомую ему обстановку, где незнакомые ему люди занимались чем-то, чего он не мог понять тоже. И, только осознав, что это не дурной сон, а самая что ни есть реальная жизнь,