Май 12-е

После школы мама забрала меня из цирковой студии и мы пошли домой пешком. Полли и Несс побежали нас догонять и Несс взяла маму за руку но мама отпрыгнула и сказала ей что-то противным шипящим голосом, дернула меня за собой и пошла очень быстро. Несс чуть не заплакала и хотела бежать за нами. Я ДУМАЛА КТО КТО А ТЫ ПОЙМЕШЬ! А мама вдруг остановилась и не поворачиваясь начала смеяться как будто вовсе не смеялась. Я спросила что поймешь? Но мама сказала это взростлый разговор. По моиму она не очень взростлая сама. Чесно на месте Несс я бы отменила сюрприз (надеюсь она не отменит. мы с Полли принесем купальники и круги даже если без басейна). А потом она не пустила меня играть с Полли. Вонючая какашка. Нинавижу.

Эмма опустила дневник. Подошла к окну, глядя на солнечный денек.

– Провались все пропадом! – произнесла она решительно и повернулась к Конни. – Пойдемте-ка отсюда!

Вышла и вернулась в сопровождении медбрата, с коляской и одеялами. Конни посадили в кресло. Несмотря на довольно большой рост, она ничего не весила, словно ребенок. Эмма разглядела шрамы у нее на груди – мозаика ожогов на бледной землистой коже. Медбрат надел ей носки. Конни не сопротивлялась. Эмма укутала ее в одеяла и покатила из комнаты.

Сад был ухоженный, трава скошена, кустарник подстрижен. Ничего особенно нарядного, без клумб, но все равно приятно. К старой стене и огромным деревьям, где протекал ручей, вела дорожка. На улице Конни смотрелась по-другому, еще несчастнее, точно неуклюжий птенец, выпавший из гнезда. От холодного воздуха нос и щеки раскраснелись, пучки волос горели на солнце темной медью. Эмма достала из сумки шерстяную шапочку и надела на Конни. В центре сада стояла скамейка. Эмма поставила коляску на тормоз и села. Оглянулась на больничное крыло, его уродливую безликость, электронные двери, странные башенки. Развернула коляску, чтобы Конни хоть на мгновение забыла, где находится. И наверное, помогло, потому что очень скоро та, не открывая глаз, изогнулась и подставила лицо солнцу. Красивое лицо, благородное.

Эмма вытащила сигареты и зажигалку – вчерашняя Конни непременно это прокомментировала бы. Она скучала по той Конни, по ее колким замечаниям и пронзительному стремлению в прозе дней докопаться до сути.

– Сигарета на улице – приятно и парадоксально, – произнесла Эмма, не ожидая и не получая ответа.

Она закурила и убрала пачку в карман. Проверила телефон. Сообщение от Сая: «Увидимся после оркестра. Целую».

О чем это он? Сегодня концерт? Залезла в календарь. Нет, еще две недели. Вывод напрашивался только один: сообщение предназначалось не ей. Она перечитала его и долго глядела на последнее слово. Он никогда так не писал. Если адресовано не ей, то кому? Кому в оркестре он шлет поцелуи? Эмма подняла лицо к холодному голубому небу. Снова посмотрела на экран.

«Вряд ли», – написала в ответ и стерла. Потом набрала: «Это ты мне?» Снова стерла. Спрятала телефон. Она чересчур подозрительна, приписывает ему собственные мысли. Только потому, что она во время секса думала о другом мужчине, не значит, что муж ей изменяет. Эмма сделала глубокую затяжку, на секунду скрестила ноги и повернулась к Конни.

– Конечно, не сегодня, Кон, но вам придется со мной разговаривать. Только так я смогу помочь.

В кустах справа шумно щебетали. Эмма пригляделась. Маленькие птички латали гнездо. Подлетела отважная не по сезону пчела, интересуясь одеялом Конни. Эмма ее смахнула.

– Хорошо, буду говорить я, вы можете просто слушать. Во-первых, я хочу, чтобы вы знали: неудивительно, что вы не справились, когда умерла ваша мама. Одна, без близких людей, без опоры… У вас было горе, Конни. Тройное горе…

В ответ по-прежнему тишина. Эмма сосредоточилась на хлопотливых птичках в кустарнике.

– Я знаю, что такое горе, Кон… – произнесла она едва слышно. – И что такое ненависть к себе.

Одна из птиц спорхнула на траву и, повернув головку, смотрела на Эмму.

– Но мы из прочного материала.

Она неторопливо затянулась, медленно выпустила дым и замолчала. Обе застыли, как изваяния. Время сессии подходило к концу.

– Когда-нибудь вам придется рассказать, что произошло на Празднике урожая[10], Конни. Что вы сделали Несс. В полицию подано несколько заявлений, свидетелей много. Их версию я знаю. Но мне необходимо услышать это от вас; мне надо знать, что происходило у вас в голове.

Никакой реакции. Эмма накрыла одеялом холодную руку Конни. Сегодня от нее ничего не добиться.

– Кстати, вы знали, что сама Несс заявление так и не написала?

Что толкнуло Конни? Что привело механизм в действие? Эмма представила, какой стала ее жизнь в том комфортабельном районе, где друг другу говорят доброе утро, справляются о знакомых и забирают соседских детей из школы. Задумалась, как выдержала бы это сама. Несс стала частью инфраструктуры жизни Конни: дети дружат, дома почти рядом, случайные встречи у ворот школы, почтовых ящиков, в магазинах. Каково ей было, когда поползли слухи, когда стали выглядывать вслед из-за занавесок… Скандал, злословие, жалость, осуждение, мудрые глубокомысленные заявления про то, как надо, и что они «так и знали». Как все это унизительно!

Где-то высоко взмывала в синеву птица. С Конни нужно терпение, как с клубком, распутать который можно лишь медленно и методично, держась за свободный конец, развязывая узелки ногтями и, если надо, зубами.

Эмма бросила взгляд на часы. Пора. Когда повернулась, чтобы встать, с удивлением заметила, что губы Конни приоткрылись. Она пыталась что-то сказать.

– Что, Конни? Что?

– О… – хрипло прошептала та. – О… Оркестр!

Эмма посмотрела ей в глаза. Конни улыбнулась и жидко, надтреснуто засмеялась.

После припадка стали давать больше свободы. Теперь, когда я выставила себя жалким ничтожеством, мне чуть-чуть доверяют. В идеале я должна быть неподвижным бревном на постели, с открытым ртом, чтобы с одного конца засыпать таблетки, а с другого – принимать колбаски. А пока Скрипуха неохотно выводит меня в сад на рекомендованный свежий воздух – рекомендованный, надо полагать, доктором Р. Скрипуха не любит природу: гордо заявляет, что от солнца чихает и свежий воздух ей «вреден», как будто это официальный диагноз – жополенизм. Направляемся прямо к скамейке, чтобы она могла взяться за кроссворды. Я уже не в коляске, но идем медленно, точно я древняя старуха. Тело совсем хилое. Сегодня утром посмотрела на себя в ду́ше – едва теплом, поскольку кожа еще не переносит горячую воду, – и оно показалось мне чужим: полупрозрачное, костлявое и бесполое. Как инопланетянин, только летать не умею.