– Тише! Юра, – начал он, встал и набрал воздуху в грудь. – Юра… – Голос его дрогнул. В горле ком. – Юра, ты знаешь, что я человек бедный, кругом должный, я ничего не мог подарить тебе в этот день. Но я все-таки принес тебе от меня, от сердца моего… пластинку. Соло трубы,

– Бышенька, покороче, – засмеялся Перейра-Рукавицын.

– Помолчи.

– Молчи, испанец, – тяжело выговорил сосед Лапина, тот, что пел с Бышевым про Ермака и про то, как бушевали в дебрях сильные ветры.

И тихо стало, вот уж действительно тихо. Бышев подумал немного в тишине, хотел было поставить свою пластинку, но решил, что сказал не все:

– Юра, ты теперь семейный человек, ты, конечно, немного замкнешься. Я это уважаю, но помни о нас, помни о всех нас, как ты всегда помнил. Пусть ни лепет твоего родившегося сына, ни голос жены… словом, пусть иногда тебе слышится эта гордая труба, этот наш зов…

Бышев поднял кверху несколько целлофановых пакетов с детскими шапочками, пеленками и прочим.

– А это тебе подарил Сереженька.

Сам Сереженька сидел на кровати, погрузившись в сонное покачивание головой. Иной раз он взмахивал руками-крылышками и опять сидел тихо. Бышев говорил, Лапин слушал. Чуткие к поздравительному тембру голоса (услышали Бышева), в дверь заглядывали соседи. Один из них вошел, стоял в дверях с долгой улыбкой, Лапин взял в руки стакан и показал глазами на другой – Перейра-Рукавицын тут же влил туда вина и поднес соседу. Чокнулись. От доброй улыбки все лицо соседа было в морщинах.

– Нет же. Никакого сына, – сказал Лапин, улыбаясь. – Ребята шутят. Просто праздничек устроили.

– Вот что, – сказал сосед и засмеялся. – Я ведь не знал, вот и поздравлял. Не знал.

– Ничего. Выпьем.

Опять загремела музыка, шла пластинка с бышевской трубой. Перейра-Рукавицын и Бышев решили, что Лапин так говорит, чтобы отделаться от большого круга гостей, – Лапин видел это по их лицам. Но соседи входили теперь один за другим, Перейра-Рукавицын им подносил – он очень красиво подавал стакан, болтая красным вином внутри и не проливая ни капли, – Лапин чокался с соседями и объяснял, что все это шутка, выдумка. Перейра-Рукавицын спросил тихо: «Как шутка? А где, в самом деле, сын?» – и снова бежал подносить: да уж пейте, пейте! – и снова говорил Лапину шепотом: «Юра, но мы же видели, что сын. Я и Бышев звонили сегодня в роддом, узнали, что она выписалась…» – и опять он быстро шагал со стаканом к соседу или соседке. Вот так оно и было, шум, суматоха, а голосистая труба выводила мелодию, будто быстро бежала по звонкой лесенке. Соседи, выпив, тут же и уходили. Извинялись. Только один, что пришел раньше, сидел за столом и молчал – пьяный, смотрел прямо перед собой. Труба выводила чистую ноту, готовая рвануться куда-то к небесам. Марина и какие-то незнакомые девушки, приведенные ею для компании, вносили из кухни жареное и вареное.

Запах еды задурманил комнату. Лапин поманил пальцем.

– Только с ума не сходите. Сын, но не мой, – сказал он Бышеву и Перейре-Рукавицыну. Он только им двоим сказал. Он еще раз повторил им, объяснил, что Галя вернулась к мужу. Он объяснил, как мог, в три слова, а этот Рукавицын, этот болван со стаканом в руке на изготовку, чтобы угощать входивших, спросил: «Как так?» – и засмеялся, и засмеялись они:

– Что?

– Мужа ее! Ну да! Значит, ушла к мужу?

– Как?

– Так ты не женишься! Ты с нами!

Эти двое хохотали, будто ничего смешнее сроду не слышали.

– Ну, молодец муж! Простой такой парень, реальный, пьяница, наверное, да? Ну, молодчина! – И Бышев и Перейра-Рукавицын в этом углу сгибались пополам от хохота, Лапин стоял рядом – а за столом хозяйничали девушки, ставили новые тарелки, стаканы, не знали ничего и шушукались.

– Ну ладно. Хватит дурака-то валять, – сказал Лапин, он этим двоим сказал. – Я есть хочу. Хватит.

До самого потолка пахло жареным, пахло огнем, жженым шипящим маслом, шкварками и всякой такой первобытностью. И лесным костром пахло, когда хвоя трещит и мечется в темноте огоньками. У стола суетились, знакомились, пожимали руки, и теперь уже все объясняли друг другу, что никакого сына нет и что все это была славная шутка. Девушки распределяли вилки, все это позванивало и блестело.

– Я молчок. Я, Юра, молчок, – заверил Перейра-Рукавицын. – Шутить так шутить! – крикнул тут же он, рванулся с места, разорвал быстрым движением детские пакеты, вытащил шапочки младенца, этакие голубенькие чепчики, и один такой вот маленький и голубенький напялил па голову заснувшему Сереженьке.

Смех стоял. Девушки, долго ожидавшие прихода Лапина, ели теперь за обе щеки, с великолепным земным хрустом и смаком. Марина ела, и глаза ее блестели. Музыку сделали потише для тостов, шум был, и гам, и смех. Среди других Лапин заметил Лиду Орликову – девушку, которая жила в соседнем доме (дочь Анны Игнатьевны Орликовой). Лида никого здесь не знала, кроме Лапина, да и Лапина-то знала мельком, зачем и как она здесь? – Лапину показалось, что что-то перепуталось, что-то смешалось и здесь, и вообще. Он перестал думать, он мерно погружал вилку и ел, что лежало, не делая особенного выбора. Вокруг выпили и еще выпили. И ели с выжданным удовольствием.

– Да успокойся же, Рукавицын. Дай нам поесть, – говорил Бышев.

– Молчи, испанец! – вдруг свирепо пробудился тихий и мирный сосед.

– Да какой он испанец!

– Тише, тише, дядя, – Перейра-Рукавицын повязывал соседу слюнявчики. – Ну-ка, пей!

Сосед забрел сюда часа два назад. А сейчас он вдруг очнулся и очень хотел спорить. Но Рукавицын с рюмкой был начеку и наседал: «Пей, говорю. Пей, дядя…» – шум стоял вокруг.

– А я не знала, что он ваш товарищ, – сказала Лида Орликова Лапину.

– Да, хороший парень… Вы про Рукавицына?

– Какой веселый!

Опять грянула музыка. Комната так и подпрыгнула от радости – давай! Стены были хорошо покрашены, это стесняло комнату, не привыкшую к чистоте. Лапин отсел – он сидел в углу дивана, приятно вытянув ноги и расслабившись. Он не ошибался, он видел, как радуются стены тому, что их скоро замызгают, вытрут плечами и локтями. Фигуры танцующих прыгали перед ним, прыгали обрывки фраз, смеха и музыки. Да, комната и кухня, места много. Когда Лапин перестраивал, делал перегородку и приколачивал мелкую дранку к стене, один из соседей сказал, что уж слишком он тщательно работает – плохая примета. «М-м-м», – промычал ему тогда Лапин. Сосед смеялся, а Лапин приколачивал, держал во рту несколько гвоздей на подхват и только мычал. Плохая примета… Верхний свет погасили. Стены так и задышали теплым полумраком – задышали, заволновались тенями. Парочка остановилась около, и стена как бы зудела от нетерпения – парочка вот-вот должна была прислониться.

– Отлично! – кричал неугомонный Перейра-Рукавицын.

Комната манила своей таинственностью (а еще была кухня, полная тьмой). В комнате в самом углу сидел сонный Сереженька; среди общего шума он сидел и спал с нахлобученной детской шапочкой. Голубые тесемки свисали по его щекам. Танцующие своими фигурами то приоткрывали его, то закрывали снова.