– Сядь. Сядь. Сядь.

Гибким, неожиданно нашедшимся движением Лапин принес ей стул, пододвинул. За стеной Славик бойко стучал топориком. Галя села, начала кормить. Лицо ее, располневшее и довольное, было опущено к ребенку.

– Ишь, сосет, – сказал простовато Лапин.

– Не очень-то.

– А почему?

– Не знаю, сейчас ничего, а сначала никак не брал. Первый у меня, как родился, тут же хватал – только давай. А этот что-то не очень…

Вот и поговорили. Они говорили минут пять, может быть, десять, затем Лапин вышел на кухню к Славику – там можно было покурить.

– Не помочь?

– Наконец-то, – ответил тот. – А то всё цветы да цветы, а чтоб помочь…

Но помощь в починке кроватки была, видно, не очень нужна. Славик подумал, огляделся и наконец выдал Лапину утюг, и минут двадцать Лапин молча гладил пеленки.

– Не прожги, – сказал Славик. – Покури сначала.

Славик закончил с кроваткой, поскрипел ею, пробуя рукой на тяжесть, а затем взял второй утюг:

– А ну, наперегонки!

Лапин гладил, старательно и задумчиво давил на утюг, а тут и впрямь пришлось спешить – что было делать? И это уж было ясно, что Славик ни о чем не знал, для него Лапин просто гость.

– Пять! – выкрикивал Славик и подбрасывал в ровненькую отглаженную гору пеленок.

И затем выкрикивал за Лапина:

– Четыре!

– Шесть! – это уже за себя.

Лапин гладил, машинально водил тяжелой рукой. Он старался представить себе, как лет через двадцать Славик Неробейкин и Галя, уже постаревшие, однако крепкие – Галя будет толста и добра очень, – они будут вдвоем разговаривать за семейной рюмкой, а дети уже уйдут куда-нибудь, и Галя будет говорить: «А помнишь, какой ты, Славка, был? Все ездил по городам. Ведь мы чуть не разошлись тогда…» – а он, смеясь и начиная тянуться к ней, скажет: «Ну да?.. Не могло того быть!»

– Финиш! – выкрикнул Славик.

С пеленками было покончено, и Славик сладко закурил.

– Теща только к восьми придет на подмогу. А Галке, конечно, тяжело. Я тебе честно скажу, я как муж – не сахар, разъезжаю все время, а теперь двое детей. Тещу, честно говоря, тоже только с пивом и есть.

Славик не умолкал. Славик уже принялся чистить рыбу, кляня грядущих гостей. Хватал рыбину за хвост, швырял в кастрюлю и сдувал чешую с плохо закатанных и спадающих рукавов рубашки. Он удивился, что Лапин не останется поужинать и выпить.

– Ну пока, – сказал Славик с сожалением. – А то оставайся?.. А?

На полдороге Лапин замерз. Он ощутил это на Садовом кольце, ногам на большой улице легче, но ветер был пронзительный и мело здесь сильнее. Ежась, он свернул в большой и сверкающий магазин одежды. Он смотрел на очереди в кассах, на суету у примерочных кабинок, на возбужденные глаза в толчее и вспоминал, как он сам покупал шторы, порекомендованные Галей. Богато и нарядно сверкал магазин изнутри.

– Чего вам, гражданин? – спросил какой-то распорядитель.

Лапин не ответил, отошел к самому входу – он прислонился к стене с внутренним отоплением, хотел было еще погреться, но почти тут же ушел. В глазах рябило, люди казались суетливыми.

Пурга, как обычно под вечер, выла где-то высоко над домами, а снизу текла ровной поземкой и била в лицо случайным, вдруг осыпающимся откуда-то снегом. Лапин так намерзся, что, подходя к своему дому, нетерпеливо ждал тепла, смотрел сквозь снег на близкие свои окна – окна горели ярко.

* * *

А они были уже хорошо пьяны. «О! О!.. О!» – раздалось со всех сторон и из всех углов при его появлении. Этот месяц они не бывали у Лапина, не знали, что Галя ушла, и какой смысл было сердиться на них.

Когда Лапин входил и видел у себя дома вот эту шумную, гульную компанию (они знали, где лежит ключ, и начали веселье без него), сквозь элементарное недовольство шумом, толкотней и неизбежным повсюду мусором в Лапине возникала еще и странная радость, которую толком он сам себе объяснить не мог. Пей и веселись, мои ребятки! – вот так думал он, что-то в этом роде. И повторял про себя: ведь поесть пришли, поесть и погреться.

– Потише сделайте, – сказал он.

Радиола и точно – гремела, как на параде. Та же самая лампа в шестьдесят свечей, а свет сейчас давала яркий, праздничный. Помимо радиолы была еще и песня. Бышев сидел в паре с соседом Лапина, который, должно быть, забрел на случайную рюмку, сидел, песню пел.

– «И ве-етры в дебрях бушева-а-али…» – вытягивали они и заводили головы вбок от слишком высокой ноты.

Лапин снял пиджак и переодевался. Он стоял у шкафа, отстраненный от них, а они, в свою очередь, не обращали на него внимания и хорошо веселились. Вот только Сереженька Стремоухов, юный и опьянению сопротивляться не способный, сидел на подоконнике. Сереженька то лез в окно, то тихо, неуверенно качал маленькой своей головкой, а рядом с ним был великолепно одетый Перейра-Рукавицын, и происходил, так сказать, разговор.

– Нет, детка, – говорил Перейра-Рукавицын. – Нет. Там окно. Там воздух, а летать ты не умеешь, потому что крылышек нет. Туда я тебя не пущу. Не-ет, детка, это называется – руки. Ру-ки. Не маши, пожалуйста, клянусь тебе, это руки. Ты можешь упасть…

Сереженька пустил ртом пузырь и что-то пролепетал.

– Папа? – рассмеялся Перейра-Рукавицын. – Вовсе это не папа, детка, это воздух. Воздух, скопление газов. Не маши крылышками.

– Папочка, м-мамочка, – лез в окно Сереженька.

– Нет, детка милая. Поверь старшему, что нет. Это снег. Он далеко. Он летит. Идем, сядешь на кроватку. Вот так, – Рукавицын пересадил его на кровать. – Да-да, ты журавль, ты лебедь, да-да, ты белый, теперь можешь и крылышками. Лети, лети. Вот так, вот так…

Лапин медленно переодевался, сменил промокшие насквозь носки. Он раздумывал, надеть ли свитер, – он все еще зяб. Музыку кто-то сделал потише, все же она была радостная, праздничная, и Лапину казалось, что все чего-то ожидают, музыка такая была. Он закрыл шкаф, держал в руках свитер.

– Мы тебя часа три ждем, – сказал Перейра-Рукавицын.

– Молодцы, – сказал Лапин.

– А что?.. Выпили немного, червяка заморили. Э-эх! Какую стряпню Маринка затеяла!

– Где же она?

– Там, на общеквартирной кухне, там места больше.

Музыка опять гремела, шум был, а с дальней кухни врывались в сиянье комнаты могучие запахи жарки и шкварки, Лапин, переодевшийся, сидел на диванчике и шевелил пальцами ног, чтобы почуять тепло. В приоткрытое окно влетал снег – мокрый клин тянулся на полу, острая полоска от капель.

– Тише!

Это крикнул Бышев. Он выключил музыку, чиркнув иглой по пластинке, и, будто удивившись тишине, крикнул еще раз: