Я помню вечер, и что все было поначалу тихо, нормально. Галя пришла к Лапину со своим шестилетним сыном, готовила что-то на недавно созданной кухоньке. Я сидел в углу. Я смотрел, как Лапин играет с Галиным сынишкой. Лапин показывал ему на пальцах фокусы с нитками – нитка туда, нитка сюда, средний палец, указательный и опять туда-сюда.

Придерживая высокий живот, Галя заглядывала с кухни.

– Ну как? Привыкаете друг к другу? – смеялась она Лапину и сынишке и опять уходила на кухню, резала лук, жарила и с явным удовольствием топталась у кухонной плиты, будто это был пост незанятый, место, которым она дорожила.

– В три дня свыкнетесь! – смеялась она с кухни. – Вот и будем жить-поживать вместе, а уж остальных всех попросим отсюда, – доносился ее голос.

А Лапин показывал фокусы на пальцах. Лапин говорил сынишке Гали: «Смотри-ка еще раз» – и переводил суровую нитку не спеша с пальца на палец, и снова переводил, и терпеливо объяснял, в чем тут дело.

Сели за стол. Все еще было тихо и мирно, а за чаем пошел обычный их разговор, все тот же бесконечный разговор, то есть Лапин настаивал, что Галя должна будет привыкнуть ко всем нам, вместе взятым. Галя сказала, что нет, нет и нет. Лапин сказал, что она, стало быть, его не любит, сказал и засмеялся, неуверенно засмеялся. И тут Галя подняла крик:

– Они же паразиты! Они заездили тебя!

И опять:

– Дурак! Они же заездили тебя!

Досталось не только Лапину. Она кричала и о Сереженьке Стремоухове, и о Марине, и о Сашке Рудневе, то есть обо мне, – всем хватило. Галя стояла у стола, кричала, а ее сынишка заплакал, подбежал и прижался к матери, к высокому и большому ее животу. Галя стояла красивая даже в беременности, статная и взмахивала левой рукой к каждому сильному словцу:

– Ты еще пожалеешь. Слезами обо мне поплачешь!

И еще:

– Не будет тебе счастья. И всем твоим идиотам не будет!

И еще несколько раз на истеричной ноте:

– Не будет счастья, всем вам не будет! Не будет! Не будет!

Фурия или не фурия, но что-то пугающее в ней было. И шестилетний сынишка с просохшими уже слезами жался к ее тяжелому животу – она взмахивала рукой и кричала. Лапин переменился в лице, тот самый случай, когда мужчина вдруг боится, в общем-то, пустых, истерично прорицательных выкриков женщины. Я тоже не слишком храбро выглядел. Единственный гость, я тоже притих и думал, что, слава богу, я не пришел со своими, что не пришел Сереженька или Рукавицын… Галя продолжала кричать, а комната вокруг была чистенькая, новенькая, стены сверкали. Отремонтированная и свежая, квартирка была как подарок.

– Заткнись! – в конце концов не выдержал и крикнул ей Лапин, или, может быть, он крикнул: «Прекрати!»… Начался уже грубый скандал, общий крик стоял в комнате, ребенок опять заплакал. Я ушел.

Я, помню, часто недоумевал: что же такое Галя? И почему ей так уж не терпится жить с Лапиным?.. То есть не знаю, когда у них была нежность или период нежности, – я уже застал другое. Здесь уже был налицо быт со всеми запахами, оттенками, криками и ссорами. И ничего другого, кроме, быть может, самой любви. И еще были «хвосты» – у Гали сынишка и плюс легкоатлет, с которым еще нужно было развестись, а у Лапина были мы. И удивительно ли, что у них ничего не получилось.

Я постарался некоторое время не приходить к Лапину и потому не знал (и остальные наши тоже не знали), что у Лапина с Галей вдруг все кончилось. За месяц до родов Галя сделала окончательный выбор и вернулась к мужу, к Славику Неробейкину. Славик как раз приехал с крупных каких-то соревнований – приехал радостный, чем-то счастливый, и вот Галя вернулась к нему.

Я всего этого не знал. Но однажды (перед новой командировкой) я зашел к Лапину – был февраль, тот самый вьюжный февраль. Лапин был дома один. Я помню, что говорили мы о Сереженьке Стремоухове – Сереженька был моложе нас, он никак не уживался в своем общежитии, в драки лез, и в конце концов Лапин оказался вынужден снять ему отдельную тихую комнатушку.

– Это же деньги, Юра?

– А что делать? – сказал Лапин.

Я сидел на диванчике, тепло и хорошо было у Лапина, я смотрел на птичьи стаи, которыми уже были исчирканы новенькие стены, – вечер был, и яркая лампа освещала эти стены. Лапин молча собирал по углам и ящикам всякое тряпье-белье, собрал и понес в ванную для обычной постирушки. Я кинул ему в шутку ботинок, но он не засмеялся. Я посидел, покурил, подумал. Из ванной тянуло паром. Я вздохнул и тоже пошел туда – нагревающаяся вода уже с устоявшимся шумом бежала в емкую раковину ванны. Вода поднималась быстро и бежала с ровным шумом, и наглость какая-то была в белом овале ванны и в белой струе: дескать, бегу чистая, чистенькая.

– Хозяйка хоть бы оказалась хорошей. Это важно… Уживется ли Сереженька у нее?

Лапин молчал.

– Неужели не уживется?

Лапин молчал.

– Тебе что? Разговаривать не хочется?

Лапин намыливал рубашки. И вдруг рассказал о Гале – о том, что вернулась к мужу. В голосе его (даже тут очень ровном и среднем) мне все же услышался оттенок боли, и для меня это было неожиданно.

– Мы ведь это… Мы ведь, Юра, ушли от тебя. Не мешали, – промямлил я и добавил чуть увереннее: – Мы ведь на некоторое время ушли.

Лапин намыливал рубашки и опять молчал. Белая пена масляно стекала по стиральной доске. Я разделся до пояса и тоже намыливал чьи-то майки, судя по малому объему – того же Сереженьки. Вода колыхалась от движения, лизала края и выплескивалась. Вода была светлая, но уже не прозрачная, уже без переливов электрического освещения. Пена с наших рук падала комьями.

Мы молча перешли к стирке темного – спортивные штаны, носки, не поймешь чьи, – вода тускнела, чернела, ручьи из-под рук, из-под отжимаемых тряпок стекали темными плюхающими струями. Стирка – дело небыстрое, нудное. Согнувшись над ванной, отжимая и полоща, я вяло воображал, что здесь в воде могло бы плавать множество этаких маленьких человечков: и вот от монотонности работы я им разрешил, предоставил – человечки вовсю плавали в ванне, обгоняли друг друга и оттуда, из своего водяного мирка, удивлялись, почему вода темнеет. Лапин стирал, стоя рядом со мной.

– А ребята не знают? – спросил я, то есть о том, что Галя вернулась к мужу.

– Нет, – сказал он. – Кажется, еще не знают.

И я вдруг подумал: он, может быть, еще надеется, что Галя сюда вернется. Ну, хоть без причины – просто так надеется.

– Нет-нет, – сказал Лапин, понемногу нагоняя меня мыслью. – Дело кончено. У Гали и у ее бегуна все упорядочилось, полнейший мир. Я даже удивился… слишком быстро…

И Лапин перевел разговор:

– Ты когда в командировку едешь?.. Сегодня в ночь?

* * *

Дня через два Лапин отправился к Сереженьке Стремоухову – он хотел дать ему немного денег. В троллейбусе было холодно. Пассажиры откровенно зябли, и Лапин тоже постукивал ногами и ежился, пока не прибыл… Дверь открыла хозяйка квартиры.