протягивала свои ноги к твоим чреслам?

– Да.

– Ноги, которые пахли ароматичными маслами?

– Да.

– Которые ты отверг?

– Ты имеешь в виду ноги?

– Да, их…

Нефтеруфы молчат: и один и другой. Оба глядят друг на друга прямо в зрачки. И в глазах отражается все небо.

– Наверное, мне следует уйти отсюда. Нельзя, чтобы к важному делу примешивалась любовь.

– Взвесь все это.

– Она, возможно, добьется своего…

– Взвесь и это…

– А иначе сочтет меня за высохший камыш.

– Возможно.

– Но куда я уйду?

– Некуда тебе уходить…

– Может, поискать Шери?

– Лучше наберись терпения!

Какая-то странная, нескончаемая ночь. Как там, в горах. Мучительная ночь.

А день? Разве он будет лучше?

Ночь, ночь, ночь…

– Послушай, Пенту, ты, кажется, клюешь носом?

– Нет, я вовсе не сплю. И спать не хочется. Я думаю.

– О чем же?

– Над твоими словами, твое величество.

– А-а… У меня не проходит эта боль в затылке.

– Выпей настоя, твое величество.

– Он – горький.

– Он – полезный. Его делают племена, которые очень далеко отсюда.

– Где же они?

– За землями хеттов, твое величество.

– Разве и там есть земли?

– Есть! Но дальше – холод и море.

– Так ты говоришь, Пенту, что этот настой помогает?

– Очень, твое величество.

– И его придумали далекие племена?

– Да, далекие и дикие.

– Как же дикие могут придумать такое лекарство, до которого не додумался сам ты, Пенту?

Его величество пьет горький настой из далеких трав и морщится. Хватается за грудь, точно его тошнит. И падает навзничь. На мягкие подушки. И простирает руки, точно молясь богу. Фараон любит, чтобы в его покоях ночью было светло как днем. Поэтому и горят светильники. В каждом углу. В них налит рыбий жир, чистый, как янтарь, и фитиль плавает в нем льняной, приготовленный особым способом. Поэтому светильники почти не чадят, щедро одаривая стены и потолок ярким светом.

– Я все равно не усну, Пенту.

– Я тоже.

– Это из-за меня?

– Нет, из-за старости. Теперь я могу не спать. Но в двадцать лет меня трудно было растолкать даже троим.

– Так хотелось спать?

– Да, очень хотелось. Нельзя было разомкнуть век. Они слипались. Это случалось в двадцать лет. И в тридцать. А теперь я могу не спать.

– Ты просто добр, Пенту.

– Нет, твое величество. Мне хорошо с тобою.

Фараон приподнимается на локтях. Его грузный подбородок – такой немножко лошадиный – судорожно трясется. Это от боли в затылке.

– В таком случае, Пенту, я хочу задать тебе вопрос.

– Я слушаю, твое величество.

Фараон щурит глаза. Его острое, как нож, лицо готово рассечь собеседника.

– Отвечай мне прямо, без обиняков.

– Как всегда.

Фараон придвигается к Пенту все ближе, все ближе.

– Скажи мне, что ты думаешь о Кийе?

– О ней?

– Да!

– Я грущу, твое величество.

– О чем же?

Нет, фараон нынче не в себе. Это же видно. Он очень раздражен. Как во все последние дни. Пенту думает: «Его надо щадить… Он строг. Но более всего он строг к себе. Сделать соправительницей Кийю – значит не пожалеть ни себя, ни царства своего. Когда достигнута гармония и весы государства – в равновесии, неразумно нарушать его без особой нужды. Но если вечная любовь к ее величеству угасла, то что же делать? Лгать себе, ей и всему государству? Делать вид, что ничего не случилось? Тогда одна эта ложь убьет правду вообще, которая еще пригодится».

Пенту взывает к мудрости, которая, дескать, должна торжествовать. Дело в том, дескать, что такое великое государство, как Кеми, не должно, дескать, обходиться без мудрости. Ни единого часа без мудрости! Это золотое правило. Его надо беречь. Его надо придерживаться…

– Я это слышал уже.

Пенту пропускает эти слова мимо ушей. Такое прощается только и только ему. Все прочие за подобные вещи жестоко расплачиваются.

– Мудрость, твое величество, составляла – причем почти всегда – основу нашего государства со времен его величества Нармера…

– Как ты медленно и длинно говоришь.

– Стало быть, мудрость не должна покидать тебя. Ни на одно мгновение. Разве так необходимо к одним неприятностям добавлять новые?

– Что ты имеешь в виду?

– Положение на наших границах хотя бы. Хетты говорят: «В одном котле можно сварить одну похлебку, а не две сразу».

– А что, если вылить эту похлебку?

– Куда вылить? – опешил Пенту.

– Хотя бы тебе на голову!

Старик прикрыл глаза. Покорно сложил руки на груди. Фараон перевернулся на живот. Взял обеими руками голову и крепко стиснул ее.

– Теперь болит чуть-чуть, – сказал он.

– Твое величество, хочешь – сердись, хочешь – не сердись, но я выскажу нечто. Я призываю в свидетели эти звезды: говорю правду для твоего же блага!

Фараон проворчал:

– Мое благо – это благо Кеми.

– Верно сказано! Хорошо сказано! – Пенту потирал от удовольствия руки (ужасная привычка, перенятая у азиатов).

– Перестань шуршать ладонями! – Фараон не глядит на Пенту. Сердито хмурит брови.

– Твое величество, я перестал шуршать.

– А теперь – продолжай.

– Я сказал, что говорю правду для твоего же блага. Разве нельзя иметь наложницу, не отстраняя от себя ее величество?

– Кийа не наложница!

– Можно и любить ее большой любовью. Разве во дворце нет для этого места?

– Любить тайком?

– Почему – тайком? Почему выбирать такие выражения? Любить скромнее. Не выносить свою любовь на всеобщее обозрение.

– Это же оскорбительно!

– Для кого?

– Для Кийи! Любви не надо стыдиться! Это мое правило!

Пенту снова за свое:

– Разве не было у тебя наложниц?

– Но я их не любил.

– И теперь не будешь любить…

– Кого?

– Одну из двух.

Фараон потер лоб. Приложил прохладную чашу к бритому затылку. Холодная глина – точно мед на сердце. Голова почти прошла. Чуть-чуть ноет затылок. Чуть-чуть… Это очень странно: прохлада на затылке, а сердцу приятно…

– Ничего странного, – поясняет Пенту, – все внутренности человеческие соединены меж собою подобно каналам на нашей земле. Вода течет из Хапи в каналы. Во время разлива. Из одного канала можно попасть в другой. Сердце и голова образуют нечто единое. Поэтому не надо возбуждать ни мозга, ни сердца. Ибо возбуждается все вместе. Почти одновременно. Холодок на затылке целебен для сердца. И наоборот.

– Да, это так, Пенту.

– Вернемся, однако же, к нашему разговору. Любовь для фараона, столь великого, как ты, – это его дела. Он вкладывает в них все сердце и весь разум, и ни для кого больше не остается любви…

Фараон покачал головой. Он смотрел на звезды и покачивал головой.

– Пенту, я не могу жить без любви.

Старик этого не понимал. Он не мог уразуметь этого даже во