возвращаться в человеческую шкуру? Еще как! Ведь это подразумевало необходимость говорить, а я и так уже наболтал себе на смертный приговор. Однако от шанса услышать о себе все, что хотел и не очень, выжидание в образе виверна меня не освобождало, так что…

Натянув свои штаны, я практически подкрался к Летти и обнял ее сзади, готовый к чему угодно. Удару, крику, новой вспышке отчаяния или ярости. Но вышло даже хуже. Летти на мгновение, словно ее тело обладало собственным разумом, прильнула ко мне, опустила взгляд на мою руку и тут же шагнула вперед, создавая дистанцию, что мне точно нож в кишки, и пробормотала под нос:

— Не могу.

Был бы я хороший, понимающий, чуткий идеальный парень, я бы отступил. Дал бы ей время, заговорил зубы, подобрался обратно, выбрав позже удачный момент. Но я не такой. Я долбаное животное, для которого она — необходимость для выживания. И нельзя, нельзя и все, чтобы она была вон там, а я вот здесь, пусть и расстояние меньше шага. Поэтому приблизился снова, но трогать не стал, только уткнулся лицом в волосы и пробормотал:

— Сможешь. — Не отдам никому и ничему, уж не проклятому, давно мертвому прошлому. Нет мне дела, насколько бесчеловечно так думать, мне можно, что возьмешь со стопроцентного толстокожего ящера? Бей-плюй-пинай — мне все нипочем. — Не сейчас, но сможешь. По-другому никак.

— Это же ад будет для нас обоих, Киан, — тихо возразила она. — Я все время стану смотреть… и искать сколько в тебе от… него.

— Меня ад не пугает, если ты там со мной будешь, — отрезал, беря ее за руку. — И смотри сколько хочешь, быстрее поймешь, что я — это я, и никаких теней под моей кожей не спрятано.

— Как это может быть, если в тебе его душа? — Войт не стала дергаться, отнимать у меня свою ладонь, и я счел это хорошим знаком.

Надо нам поторопиться, надо, но все равно я предпочту быстрое объяснение с моей женщиной, нежели общую безопасность. Ее-то я защищу, как там ни пойди, а остальные — сами за себя, небось не младенцы. А вот вытряхивать из женской головы то, что она себе напридумывает от недостатка правильных (в моем толковании) сведений, потом замаешься.

— Детка, выражение «поглотить душу» — всего лишь удобоваримое определение для действа по получению некоей информации, врожденной для одного вида, в нашем случае — человека, но инородной для другого, то бишь меня, как виверна. — Осторожно, как ведя в очень медленном танце, развернул Летти к себе лицом и едва не подпрыгнул от радости, заметив, что она больше не выглядит такой мертвенно-бледной, какой была несколько минут назад. Она возвращалась, моя желанная гордость неразрушимая. Боль, может, и сбила ее с ног, но не отняла упорства подняться снова. Исцеловал бы всю за то, что вот такая. Взрывается, распадается на окровавленные части и восстает.

— Врожденные? Это значит, что приобретенных его воспоминаний у тебя нет? — спросив, она сжала зубы и уставилась мне в глаза пристально. Соврать под таким взглядом сложно, но не для меня, тем более что и ложь мизерная, частичная, так сказать.

— Нет. После поглощения я учился жить в человеческом теле, а это нелегко поначалу. Ты дышишь, ходишь, владеешь всеми мышцами и координацией абсолютно по-другому. Разобрать свое тело и собрать его в новую форму, не совершив фатальных для жизни ошибок — этому нельзя просто научиться, для этого нужно получить некую матрицу, основу и именно ее мы и берем у другого вида, учась принимать иную ипостась. Так что личные воспоминания и переживания — лишний багаж.

Хватит с нас полной честности! Что бы там ни скреблось во мне при первой встрече — его уже нет. Остальное, что я испытываю к Летти, — мое и только мое. Все равно этот жар, вспыхнувший между нами, был неизбежен, пофиг, изначальная искра чужая или нет. Нет ничего привнесенного в моих эмоциях к ней, так что, это Лукас в нашем уравнении — ошибочный, случайно попавшийся элемент, а не я. Вердикт окончательный! Аллилуйя!

— Люди вкладывают в понятие души несколько другой смысл, нежели вы, очевидно. — Задумавшись, Войт перестала сверлить меня глазами.

— Да, пожив среди вас, я это понял, хотя, прости, большинство не обладают той самой душой, о которой принято пространно рассуждать. — Ага, в них только и есть, что этот самый «суповой набор» базовых настроек: «дышать-жрать-трахаться-гадить».

— Значит, ты понятия не имеешь о том, что… обо мне и Лукасе… — Она затрудненно сглотнула. — О том, как было между нами и чем все закончилось?

Самым отчетливым для моего слуха в ее фразе стало «закончилось». Это же замечательно, лучше всего! Ясное дело, после встречи со мной для моей девочки закончилось все прошлое по умолчанию. Но ведь одно дело — «я так решил, по хрен на возражения», а другое — было и прошло, а я тут и ни при чем, и никакого тебе насилия.

— Нет, не знаю и не настаиваю на откровениях, детка. — Брехня, меня внутри подпекает заживо от необходимости выяснить, что же могло уничтожить чувства, даже отзвуки которых способны мозг взорвать и в хлам раскромсать сердце, еще с того времени, как впервые ощутил это в себе и уловил по оброненным фразам Летти. Но говорить об этом — равносильно заставить снова вспоминать о днях и ночах, проведенных с этим Лукасом, а я разве дебил, подталкивать к такому?

— А напрасно не настаиваешь, — горько усмехнулась Войт, задрала голову к небу, рассеянно уставилась на звезды. — Вдруг тебе бежать от меня нужно, а не удерживать?

— Ничто из того, что было с тобой раньше, никак не может повлиять на нашу действительность, — отрезал я и, нажав на ее подбородок, заставил снова глядеть мне в глаза. — Ничто.

— Как знать, Киан, — покачала головой она. — Я любила Лукаса, так, что и слов передать подобное не подобрать. — Эй, парень, ты везунчик, что уже на том свете, или я бы срочно отлучился откусить твою башку. — Он был по-настоящему частью меня, но предал, изменил… или просто совершил ошибку, ведь не ошибаются только те, кто вообще не живет, а я… не простила его… Ушла, бросила, отказалась. Понятно? Оторвала с кровью и оставила позади… Потому что не умею прощать. Совсем. Не представляю, как это, даже ради любви… да хоть ради чего! И я пошла дальше, больная, поломанная, но пошла, а он не смог, видишь? — Летти судорожно вдохнула, почти захлебнувшись воздухом. — И самое жуткое во мне знаешь что? То, что