Она недоуменно моргнула, посмотрев на нее, потом на Уилла. Он что, хотел пожать ей руку на прощание? Вроде дежурного «до свидания» или странного джентльменского соглашения, которое напомнит ей не выдумывать, как еще разрушить его собственность? Честно говоря, после всего разговора этот жест был вполне оскорбительным, и ей не хотелось отвечать.

Но, чтобы покончить с этим, она вложила свою ладонь в его.

Однако не такого рукопожатия он хотел.

Соприкоснувшись с ней, он повернул ладонь, обвивая ее руку теплыми сильными пальцами, прямо как тогда в квартире Донни, когда он не дал ей упасть. Она знала: он слышал ее резкий вздох, но надеялась, что Уилл не заметил, как исступленно застучало ее сердце в ответ на это касание, эту близость. Даже с забитым носом Нора чувствовала исходящий от него запах сна, ее простыней и чего-то еще, чистого и пряного. Не думая, она приблизила к их сцепленным рукам лицо.

Он наклонился и поцеловал ее в лоб. Нежно, сладко и как-то печально.

Прощаясь.

И все же эти секунды стали лучшим лекарством. Она почувствовала – а не услышала, – как он бормочет что-то у ее кожи, но не успела спросить, как он выпрямился и отпустил ее.

В этот раз, повернувшись к выходу, он не передумал.

Глава 10

Он не видел ее уже две недели и два дня.

Не то чтобы он считал.

Но считал.

Он смотрел на стопку документов, в которых весь день что-то писал: наполовину заполненные данные пациентов, которых принял за смену. Наброски были частью работы или, по крайней мере, частью его способа работать. Для других они бы ничего не значили, но он прекрасно понимал их, садясь делать записи в свободную минуту или в конце смены. Например, запись вроде «стаканчик с пудингом» означала, что женщина в третьей палате, упавшая в обморок, когда ее дочь играла на пианино, съела немного предложенного шоколадного пудинга перед тем, как сказать Уиллу, что у нее побаливает челюсть, «но, правда, совсем немного», так что именно челюсть навела его на мысль назначить исследование на инфаркт миокарда. Так что, увидев словосочетание «стаканчик с пудингом», он каким-то образом мог вспомнить всю историю болезни.

Однако сегодня – сидя на неудобном стуле за захламленным столом посреди отделения неотложной помощи, – он сам с трудом разбирал свои заметки, негодуя, почему его мозг тормозит и не может сосредоточиться, не может вспомнить, что означает фраза «история с носками / хомяк???», особенно учитывая, что за последние две недели и два дня его разум был занят всевозможными глупостями, ненужными воспоминаниями, мыслями о Донни, маме и больше всего о Норе.

О Норе и о том, что он сделал в утро их последней встречи.

«Думаешь, я заберу твоего ребенка?» – слышал он в уме с каждым приступом воспоминаний. И каждый раз, не важно когда, голос Донни раздавался очень ясно. Ясно, как полуденное небо, под которым он оказался на балконе дяди в первый раз. «Наверняка он в тебя пошел», – услышал Уилл, а затем последовали настоящие удары.

«Безрассудный».

«Взбалмошный».

«Эгоист».

Уилл возненавидел Донни за все его слова о матери и о нем самом. Но не мог отрицать, что они на него повлияли. Не мог отрицать, что услышал в них правду. Все, казавшееся хаосом в его жизни: перемены настроения, характер, одержимость бейсболом, импульсивные влюбленности – в тот день все это кончилось. В своем доме он был полупризраком-полууправляющим. Бегал по комнатам, приносил родителям разные вещи, а сделав дела, снова исчезал. Он принес в комнату телефон, чтобы отвечать на звонки, которые мама терпеть не могла. Выписывал чеки, не выбираясь из постели, используя учебник по биологии как подставку, – он достиг высшего уровня искусства в подделывании отцовской подписи. Учился, прибирался, считал таблетки. Он организовывал похороны: сначала отца, вполне ожидаемые, а спустя десять месяцев и мамы – совсем неожиданные, но все же не удивительные – после того, как во сне ее забрала аневризма. У него были долги. Он ведь учился в колледже, потом в меде, платил аренду. Он сосредоточился.

«Я ответственный. Я рациональный человек».

Теперь это были его слова, те самые, с которыми он выиграл войну с Норой. Он произнес их серьезно, ну конечно же, серьезно. Эти слова он повторял себе каждый день на протяжении многих лет, пока сам в них не поверил, пока не стал им соответствовать: Уилл, работающий допоздна; Уилл, не выходящий из себя; Уилл, который всегда спокоен.

Но как только все закончилось: она тихо согласилась с ним, пообещала никому не рассказывать, извинилась, – его поглотила вина за то, что он не рассказал ей всей правды о том, что услышал в тот день. О ее смехе и высоком голосе. Не рассказал, что рядом с ней его сердце билось так сильно, будто он все еще был тем семнадцатилетним мальчишкой.

Он не рассказал ей, что боится не только памяти о Донни.

Но и памяти о ней в тот день и того, кем она была для него сейчас.

И того, каким он себя чувствовал рядом с ней. «Безрассудным, взбалмошным эгоистом». Самой худшей версией себя самого.

Версией, которая не смогла уйти, которая склонилась к ней и не упустила последний шанс прикоснуться. Которая поцеловала ее. Мягкую кожу, мягкие волосы. От нее так приятно пахло. Он прошептал: «Прости меня» – прямо у ее лба, но знал, что поступает как трус. Ведь она его не расслышала, а он взял и ушел.

Две недели и два дня назад.

– Доктор Стерлинг.

– Чего? – ответил он раздраженно, поднял глаза и увидел не кого иного, как Джеральда Авраама, который стоял у стойки в белом халате и сверлил Уилла своим привычным осуждающим взглядом.

Он подавил тяжелый вздох.

– Да, – поправился Уилл.

– Смена доктора Вишванат началась полтора часа назад. Вы уже должны были уйти. – Если уж Уилл должен был уйти, то и Авраам тоже. Но вряд ли стоит на это указывать.

– Я делаю записи. – Ничего он не делал. В какой-то момент даже включилась заставка блокировки экрана. Он двинул мышкой. – Этот компьютер сломан.

Амара, медсестра на стуле за ним, прыснула со смеху. Он посмотрел на нее, а она обхватила губами болтавшуюся в бутылке воды соломинку и, нарочито высоко подняв брови, принялась пить. Она уже дважды велела ему убираться, потому что он «печатает так медленно, что убить хочется».

Уилл вздохнул и встал.

– Хорошо, – пробормотал он, похлопав себя по нагрудным карманам, затем по поясу. Любимая ручка