– Она не сказала, куда мы. Через пару дней после приезда домой я понял, что не могу найти некоторые вещи – любимую футболку, кепку, которую часто носил. В итоге до меня дошло, что они в машине, лежат в чемодане, который она мне собрала. Она забыла достать его обратно.

Норе никогда особо не нравились обзывательства. Нонна наставляла ее, что называть кого-то плохим именем – признак скудоумия и бедной фантазии. Когда кто-то грубил Нонне, «Ну, может, у него просто был плохой день!» или «Она просто забыла, куда положила свое воспитание!».

Но прямо сейчас у Норы, казалось, самый скудный ум и просто крохотная фантазия. И единственное, на что они оказались способны, – это обозвать мать Уилла Стерлинга.

– Ну что за… – начала она, но в последнюю секунду годы наставлений Нонны взяли верх, и она перестроилась: – А что подумал твой папа?

– Не уверен, что он знал. Мы это не обсуждали.

Он говорил, что его родители были вроде ее, но при всем желании поверить этому, найти общий язык на этой почве Нора засомневалась. Ее родители говорили постоянно. За несколько месяцев до ее первого приезда сюда они рассказывали о стойкости и самостоятельности и жажде открытий. Говорили, что она уже «практически» подросток, что папа в юные годы ездил летом в лагерь, что Норе надо перестать зацикливаться на повседневных привычках. Порой Норе казалось, что родители только и могли говорить.

Наверное, она несправедливо злилась на них за это. Во всех семьях были проблемы, но семья Уилла… была словно из романа Диккенса или хуже.

– После смерти мамы, – начал он немного хриплым, осторожным голосом, и стало ясно, что за этим следует еще одна болезненная часть истории. – Я отправлял сюда копию ее некролога. Но он не… Я так и не получил ответа. Не знаю даже, зачем я это сделал.

Я знаю, подумала Нора, чье сердце треснуло на миллион осколков при мысли об Уилле, совсем еще ребенке, но уже лишившемся родителей. Как он пытался наладить контакт с единственным родственником, но безрезультатно.

– Нора, – произнес он тихо, и она снова сглотнула, понимая, что они слишком далеко зашли в этом разговоре. Она чувствовала, как они возвращаются к тому, чего старались избежать на время этого аллергического перемирия.

– Что? – прошептала она, уже зная, что он хотел сказать.

– Я не передумал. Насчет квартиры.

Она кивнула, гадая, приглядывается ли он к ее силуэту в ответ.

– Я верю всему, что ты сказала об этом доме. Всему, что ты мне показала.

Она хотела снова кивнуть, не падать духом. Но голову пронзила жгучая боль – в носу, в глазах, – и она уткнулась в подушки. «Это все синусит, – лгала она себе. – Тебе просто надо больше лекарств».

– Но я не могу остаться, – сказал он, она зажмурилась от накатившей волны знакомых и сильных эмоций, от которых не спасет ни одно лекарство. И снова скорбь. За Нонну. За этот дом и то, как сильно он теперь изменится. За Уилла.

– У меня с этим местом связаны большие перемены, – продолжил он. – И совсем не к лучшему.

Слышать это было непросто. Знать, что ее воспоминания – совершенно противоположные его – были далеко не неприкосновенные, не универсальные. Сложно было принять, что так любимое и оберегаемое ею принесло другому человеку столько боли. Она чувствовала себя маленькой и глупой. Пристыженной.

– Да, разумеется. Я понимаю, – ответила она.

Он покряхтел, и матрас снова качнулся, потому что… да. Его признание и было концом. Правильно, что он уходит. Лучше им двигаться дальше, зарыть топор войны. Он встал и замер у кровати, а она пожалела, что снова легла. Что бы он ни сказал дальше, скорее всего, это будут врачебные рекомендации. Может, так и будет. «Пей больше воды, принимай лекарство каждые четыре часа, следи за температурой». Они просто врач – пациент, и ничего больше.

– Я буду благодарен, если ты никому не расскажешь, – произнес он, и даже это напоминало рекомендации. – Про Донни. Лучше им этого не знать.

– Я бы не стала, – ответила она. – Я никому не расскажу.

К своему стыду, она еще даже не думала о своих соседях, о том, что им скажет. Но, конечно, ей придется найти объяснение, она будет примерным пациентом и повинуется всем указаниям доктора. Она справится со своими чувствами к Донни – и тому, что узнала о нем, – сама.

– Я правда имел в виду то, что сказал раньше. Я не хочу доставить тебе никаких неудобств. Или кому-то из соседей. Я ответственный человек. Рациональный.

Он сказал это так, будто очень хотел в это верить. Будто у него была причина сомневаться, хотя за то время, что она его знала, он проявлял оба этих качества. Например, миска с кипятком была вполне рациональным решением. Пить больше воды – вполне ответственное решение.

Лицо у нее вспыхнуло от воспоминаний: коварный план в стиле «хлеб да соль», цветочные венки, бумажки со стихами, имейлы репортерам, плач из-за котят и пускание слюней на этого бедного многострадального парня. Она казалась себе самым безответственным и непрактичным человеком в мире.

– Я знаю, – сказала она. – Извини меня за… все. За еду, за поэзию. Я прекращу это. И статью отменю, обещаю.

Он долгое время молчал, а затем сказал, мягко, как прежде:

– К слову о твоем саботаже, он недурно продуман, Нора. Я даже буду скучать.

Ей пришлось закусить губу, чтобы не заплакать. Может быть, противоотечное вызвало у нее симптомы ПМС? Да, это точно лекарство, решила она (очень нерационально).

Обогнув кровать, он подошел к ней и взял стакан воды.

– Я налью воды перед уходом. А еще тебе надо выпить таблетки. Но лучше сделать это во время завтрака.

– Нет, все хорошо, – ответила она слишком быстро, наконец найдя в себе силы приподняться. – Тебе не нужно ничего больше делать. Я начну готовиться к дню. Жаворонок, все дела.

Он поставил стакан с водой – как завершающую точку в разговоре.

– Точно?

– Абсолютно точно. Мне гораздо лучше.

«Ложь, – подумала она. – Тебе гораздо хуже. Совершенно точно хуже».

– Хорошо, тогда… – Он замолчал, кажется обдумывая все, что собирался сказать. – Увидимся, – договорил он, прямо как в их первый золотой час.

Он развернулся к выходу, и она замерла в ожидании. Она точно еще не собиралась вставать. Четыре утра пусть идут к черту. Ей надоело. Она ляжет, как только услышит хлопок входной двери, и проспит так долго, как сможет.

Но он не ушел.

Развернулся и протянул