Лидия Федоровна все возвышала голос, а под конец, забывшись, даже погрозила в пространство мягким кулачком – неизвестно кому.

Юлия внимательно выслушала мать.

– В общем-то, я догадывалась о чем-то подобном, – медленно сказала она. – Бедный Алекс пытался дать мне понять, но не решался говорить прямо… Мама, твой пафос не достигает моего сердца по одной простой причине, которая, я уверена, даже не приходит тебе в голову. Видишь ли, дело в том, что я не собираюсь иметь детей. Я их категорически не люблю, да и нынешнее время кажется мне каким-то не слишком подходящим для деторождения. Так что мне абсолютно безразлично, что будет с Синими Ключами и прочим после моей смерти. Театр в честь любви – это весьма пикантно, и мне нравится даже больше, чем бестолково проматывающие состояние родителей наследники вроде милого твоему сердцу Сереженьки Бартенева… А что касается того возможного случая, что Александр отправится в мир иной раньше меня, так, во-первых, мы еще молоды, чтобы так уж настойчиво думать о смерти, а во-вторых, для умелого хозяина – а Алекс твердо намерен стать именно таким – всегда есть возможность перевести часть активов… Я думаю, он не откажется заранее обо мне позаботиться…

Лидия Федоровна прожила всю свою жизнь, повинуясь исключительно эмоциям, и теперь смотрела на свою дочь со сложным чувством. Не то восхищаясь ею, не то ужасаясь тому, что выросло из крохотного комочка, который она когда-то в самом прямом смысле носила под своим собственным сердцем.

Младшая из сестер Зильберман осторожно постучалась в комнату Аркадия.

– Аркадий Андреевич! – Девица деликатно шмыгнула вечно распухшим носом. – Там к вам… Барышня пришла и…

Аркадий встал с кровати, лежа на которой просматривал февральский «Медицинский вестник», одернул черную шерстяную рубашку, быстро провел по волосам обеими ладонями. Вообще-то, о приходе гостей оповещает постояльцев Федосья или уж сама Аполлинария Никитична… Отворил дверь, сделал приглашающий жест.

– Генриетта Николаевна?

– Понимаете, Аркадий Андреевич, – тревожным заговорщицким шепотом сказала младшая Зильберманиха, не переступая порога, – она, эта барышня, вполне приличная на вид, но говорит…

– Что ж говорит-то? – не удержался Аркадий. Внутри нарастала тревога. Был почти уверен, что это по партийной части. Опять где-то провал, аресты, казни… Проклятые времена…

– Говорит, что она и есть тот контуженый мальчик-оборванец, которого вы тогда, в те ужасные дни, подобрали на улице. И при этом так странно подмигивает: «Что, мол, не узнали?» Но этого же не может быть? Это такой розыгрыш, да?

– Конечно розыгрыш, – машинально ответил Аркадий. – Непременно розыгрыш. Обязательно розыгрыш.

Машинально же взглянул на помятую от лежания постель, которая без куклы все еще казалась осиротевшей. Зильберманиха с ее болезненной чуткостью старой девы перехватила взгляд и поджала губы. Аркадий почувствовал, что краснеет.

– Благодарю вас, Генриетта Николаевна, – сказал он и, оттеснив женщину, прошел по коридору в столовую-гостиную.

Люша медленно и как будто даже лениво поднялась ему навстречу и улыбнулась медленной же улыбкой, явно подсмотренной и выученной в гнезде венецианцев Гвиечелли. Улыбка проявлялась на лице, как переводная картинка, и напоминала о полотнах да Винчи. Маленькие руки в перчатках сплелись перед высокой грудью диковинным образом, головка чуть наклонена, непокорный локон, выбившийся из аккуратной прически, слишком живописен, чтобы быть естественным случаем…

Театр!

– Прошу вас, Любовь Николаевна!

Аркадий отчетливо вспомнил, как девушка блестяще разыграла его в этих же декорациях в предыдущий раз. С ясностью галлюцинации услышал плеск воды за спиной и сдержанное постанывание. Тогда она была напугана, слаба, в лохмотьях, почти ребенок… Что же теперь?

– Я куклу своим близнецам отдала, – сказала Люша. – На Хитровке. У них игрушек никогда не было. Так что ваша кукла жива и при деле. Не сердитесь, Аркадий Андреевич. Сестра бы ваша покойница сердиться не стала, я знаю.

– Ваши близнецы? – сразу сбитый с толку, спросил Аркадий.

– Да. Вы не знали? Дети. Атя и Ботя. Анна и Борис. Им тогда два года исполнилось…

Он побоялся спросить, где они сейчас. Знал сразу, что после будет проклинать себя за нерешительность.

– У вас шрам остался? – спросила Люша.

– Шрам? – Аркадия кидало из жара в холод. С самого начала с этой девочкой (мальчиком? девушкой? женщиной?) он не мог найти точку опоры.

– Да, вы тогда здесь, в комнате, сами себе рану на груди промывали, я видела. Мне страшно было. И вас жалко.

– Все давно зажило, – отчужденно сказал Аркадий. – Спасибо, Любовь Николаевна, за беспокойство.

– Вы хороший врач, Аркадий Андреевич?

– Не знаю. Для хорошего врача главное – опыт. Я еще молод, у меня опыта мало. А что с вами случилось?

Почему-то показалось, что сейчас она попросит ее осмотреть. А дальше… Аркадий с трудом удержался, чтобы не шандарахнуть кулаком по стене. Этой девушки не должно было быть в его жизни. Но она – была.

– Дело не во мне. Я хочу, чтобы вы дали мне совет. Камиша, моя подруга, родственница Льва Петровича, умирает от чахотки.

– Я не занимался туберкулезом специально, но общие знания об этом страдании, разумеется, у меня есть. Если речь идет о последней стадии процесса и имеется кровохарканье, то – увы!..

– Не в этом дело! – досадливо перебила Люша. – Сами понимаете, врачи Камишу смотрели и лечили. И здесь, и в Италии. Потому я к вам и решила. Нужно что-нибудь еще. Не от опыта – именно что от молодости, от смелости, от революционной сущности вашей. Вы – Аркадий Андреевич Арабажин, врач, ординатор, это я все от учителя вашего, Юрия Даниловича, помню. Но вы же и Январев, боевик на баррикадах, который меня спас. Оттого, что это в одном лице, я надежду имею.

От ее прежнего хитровского говорка не осталось и следа. Но все же говорила она странно, необычно строила фразы. И по-видимому, еще более странно мыслила. Надежда в излечении последней стадии туберкулеза в том, что он врач и боевик в одном лице. Может быть, ей больше подошел бы Адам Кауфман?

– Понимаете, Аркадий Андреевич, Камиша почему-то совсем не сопротивляется. Ей сказали, и она давно уже согласна умереть. Я чувствую, что это неправильно.

– Но есть ли у нее за что зацепиться в этой жизни? Интересы, таланты? Долги? – спросил Аркадий.

– Я понимаю, – кивнула Люша. – И не знаю, как ответить. Но мы с вами согласно мыслим. Камиша талантливая рисовальщица и пианистка. Но они там все рисуют и музицируют. Ее все любят и ценят, но у нее пять братьев и сестер – родители и прочие уже привыкли к мысли о ее скорой смерти. Она хотела бы быть любимой и сама романтически полюбить мужчину – но где же это случится? Ведь она практически не покидает квартиры, а все посетители и гости воспринимают ее милой, но уже наполовину развоплощенной…