И лишь слова, простое предположение, вызывают в моем мозгу обжигающие образы — о великолепии того, чем может быть поцелуй милой Элли: сосущие губы, покусывающие зубы и влажные, ищущие языки.

Я говорю как человек, которого пытают, потому что так оно и есть — в самом прямом смысле этого слова.

— Нет.

Элли облизывает губы, и ее грудь вздымается, она приближается ко мне — мне просто нужно опустить голову всего на несколько сантиметров, чтобы попробовать ее на вкус.

— Лжец, — шепчет она.

И я рычу.

— Элли… черт.

— Да, мы дойдем до этого. — Она улыбается так мило, что я хочу целовать ее до изнеможения, потом перекинуть через колено, поднять платье и поцеловать ее и там тоже.

Я прижимаю кулаки к глазам, пытаясь прогнать эти мысли. Пытаясь восстановить контроль над ситуацией. Затем я показываю в сторону дворца.

— Элли… иди в свою комнату.

Она смеется мне в лицо.

— Ты хочешь пойти со мной?

Господи, помоги мне.

— Нет.

Каким-то чудом она выходит из машины, но, прежде чем закрыть дверь, оставляет меня с одним легкомысленным прощальным ответом.

— Это тоже ложь.

После того как Элли благополучно оказывается во дворце, я возвращаюсь к себе домой — и не нахожу покоя.

Потому что она здесь: я чувствую ее запах, как будто она пропитала стены своим ароматом флердоранжа, я вижу ее в каждой комнате, как будто она оставила здесь свою душу. Я слышу ее слова в голове — самые прекрасные слова, которые она когда-либо мне говорила.

Я так сильно хочу тебя…

Когда я прикасаюсь к себе…

А потом я делаю то же самое. Сжимаю в кулаке свой член и представляю, что это ее нежная ручка на моей горячей плоти. Я мечусь на матрасе, резко и быстро дрочу, а когда кончаю, моя спина выгибается дугой, и ее имя вырывается из меня, эхом отражаясь от пустых стен.

И все же я не могу уснуть. Я снова мастурбирую, на этот раз медленнее, растягивая процесс, представляя, как ее гибкое тело скользит по моему торсу — все то, что она сделала бы со мной, если бы я позволил. Все то, что она позволила бы мне сделать с ней. Охотно. Грязные, темные, пошлые штуки — где бы я ее трахнул, места, в которые она позволила бы мне кончить — ей в рот, на сиськи, на волосы, на ее задницу, глубоко в ее тугую, горячую вагину.

Как будто открылись шлюзы, и все желание, все мысли, которые я держал в узде, теперь вырвались на свободу и вышли из-под контроля. Было бы так легко сдаться. Просто фантастика — мне больно от того, как это было бы хорошо.

Но потом мне больно по другой причине.

Потому что я бы потерял все. Все, что построил за эти годы: мой долг, мое благородное призвание. Это все, что у меня есть. Парни из команды, члены королевской семьи — они моя единственная семья. И, если я пересеку эту черту с Элли, если выберу ее, все исчезнет. Все в дыму. Пути назад нет, только не после этого шага.

Черт меня возьми.

Я подумал о том, чтобы взять больничный, просто чтобы избежать искушения. Но это показалось трусостью.

Так что теперь, ближе к вечеру, я здесь, в «Похотливом козле», смотрю, как Элли поет и танцует на сцене — делает все возможное, чтобы сломить мое сопротивление. Чтобы соблазнить меня, подразнить, загипнотизировать.

И это работает.

Я, должно быть, гребаный трус.

— Вот Элли дает, да? — говорит Томми.

Так оно и есть. Она исполнила целый плей-лист прекрасных песен в караоке-автомате: «What About Love», «Angel of the Morning», «Silver Springs».

Я не идиот. Я знаю, о чем она поет. Поет мне.

Она начинает новую песню «Piece of My Heart». Я смотрю на нее — не могу смотреть ни на что другое. Она делает все всерьез — закрывает глаза и напевает, как Дженис, блин, Джоплин. Дергает себя за волосы, трясет задницей.

И я твердый. Как камень.

Все из-за Элли.

Она вертит тазом, и я представляю, как сжимаю эти стройные бедра и держусь за них, пока она скачет на мне. Трется своей киской прямо о мой член.

— Как будто она кому-то поет. — Томми толкает меня локтем.

Я хмыкаю.

Глаза этого придурка прямо светятся.

— Ты хочешь чем-то поделиться с классом, Ло?

— Нет.

— Возьми его… — поет Элли, словно умоляя о помощи.

Твою мать, мысль о том, как она сладко умоляет, лежа на спине и глядя на меня своими большими голубыми глазами, доводит меня до края. Я почти делаю шаг к сцене — я хочу схватить ее, перекинуть через плечо и унести ее милую задницу оттуда, как пещерный человек. Как будто она принадлежит мне.

Вместо этого я поворачиваюсь к сцене спиной, разглядывая блестящие бутылки за стойкой бара. Я никогда не был большим любителем выпить, но сейчас мне не помешало бы опрокинуть дюжину рюмок.

— Я пойду. Проверю, как дела во дворце, а потом уеду пораньше, — говорю я Томми.

И я даже не чувствую себя виноватым. Потому что инстинкт самосохранения бьет трусость по яйцам.

Томми кивает, медленно и понимающе.

— Давай. Я буду с Элли до конца вечера. Беги, Форрест, беги.

Я показываю ему средний палец.

Я выхожу за дверь, и голос Элли преследует меня.

* * *

Я оставляю машину Томми у паба и возвращаюсь во дворец. Чтобы отвлечься от мыслей об Элли, я проверяю ход расследования дела о преследователе леди Оливии и принца Николаса. Мы все еще не поймали этого ублюдка. Как будто он призрак, роняющий свои мерзкие заметки то тут, то там, а затем растворяющийся в воздухе. И дело только обостряется. Последнее письмо пришло с фотографиями. Снимки Оливии в дворцовом саду, на пикнике с ее другом Саймоном, его женой, леди Фрэнсис, и их трехлетним сыном Джеком.

Фотографии были сделаны не с помощью широкоугольного объектива, а это значит, ублюдок был на территории дворца. Вот почему он послал их: он хотел, чтобы мы знали, что он проскользнул внутрь. Что он близко. Мы усилили охрану по периметру, но это все еще гложет меня. Зудящее беспокойство. Как сказал Уинстон, одержимые психи приходят с расширением территории. Обычное дело для таких известных и могущественных людей, как королевская семья, — на каждую тысячу подданных, которые их обожают, найдется один, кто хочет увидеть, как их сожгут на костре.

Но этот неприятно настойчив. И смелый. У меня плохое предчувствие, и я делаю пометку, чтобы завтра обсудить все с Уинстоном.

Примерно во время ужина я уезжаю из дворца, но домой не возвращаюсь. Я не могу — там слишком много соблазнов. Священники всегда говорили, что мастурбация чревата слепотой, а мне нравится быть зрячим.