На деревянном помосте в центре круга сутулились остатки свечей. Праноеды почти не оставляли мусора. В траве лежал лишь чей-то ярко-красный платок.

Я накинул на плечи чужую куртку, скатал коврик и зашагал вниз к берёзовой роще. На середине спуска я увидел людей, стоявших в ряд с листами бумаги в руках. На каждом было напечатано по букве, а вместе они образовывали «Нет войне!». Паникёры чёртовы!

Внизу было суетно. Люди проснулись неожиданно рано, и бросалось в глаза обилие полиции с казаками, которые сегодня были особенно придирчивы, досматривая почти всех, кто нёс сумку или рюкзак. Взгляд их предводителя яростно скользнул скользнул по мне, на что я ответил таким же резким взглядом. Казак отвернулся.

Я направился к подножью Шаманки, где стоял лагерь моих фриков. По пути я отметил множество самодельных плакатов, приколотых к палаткам или установленным в поле на манер флажков. Плакаты были похожего содержания: «Нет войне!», «Нет вторжению!», «Мы хотим мира!». Парень, идущий передо мной, развернул огромную белую тряпку с намалёванным на ней знаком пацифистов. Полицейские ходили мимо палаток, сдёргивая плакаты: иногда у них случались стычки с отдыхающими, некоторых задерживали.

Всё это походило на флешмоб. «Дети цветов», наверное, кайфовали от своей провокации.

Моя машина по-прежнему была в западне. Выругавшись, я достал из бардачка блокнот с ручкой и переписал номера машин, которые требовалось убрать. Я видел громкоговоритель у полицейских и решил встать на холме и требовать убрать автомобили, пока их похмельные владельцы не проснуться вместе со своей совестью. Если же через час результата не будет, я попрошу растащить автомобили одним из военных «Уралов», колонну которых я наблюдал утром с холма.

У шатра царило неожиданное возбуждение. Люди сгрудились у стола и, когда я подошёл, не обратили на меня внимание. Они что-то жарко обсуждали. Борзая девица Ерофеева, увидев меня, ухмыльнулась:

— Хорошо выспались, товарищ мент? — она жевала половину огурца, брызгая им во все стороны.

— Отстань от него, — сердито буркнула её подруга с несимметричным лицом, которая вчера бинтовала Верещагина.

Кэрол я застал внутри шатра. Он оказался просторным, но душным, и пахнул, как лавка благовоний на Кировке.

Она, видимо, только что проснулась. Рубашка была туго связана на животе, подчёркивая её грудь. Тонкие трико с коноплёвым узором колыхались свободно, как растаманский флаг. Она разгребала кучу постельного белья. Узор на её лице размазался.

Я отдал Кэрол вещи и поблагодарил. Куртка, как оказалось, принадлежала Верещагину, но самого его не было: на разведку пошёл, пояснила Кэрол. С утра было очень шумно, все решили, что облава.

— Вы же не думаете, что Лис что-то натворил? — спросила она, когда я уже собирался уходить.

Я долго молчал. Неправильно было рассуждать с ней о версиях.

— Не думаю, — ответил я наконец.

— Спасибо!

На её чумазом лице отразилось облегчение. Меня это не то задело, не то развеселило. Когда за тебя переживает такой человек, наверное, и в зону лазить не страшно. Замечает ли Лис своё счастье? Похоже, что нет.

Когда я вышел из шатра, вся компания смотрела куда-то вдаль. По полю размашисто шагал Верещагин. Его ноги били по траве, и она пела, как под косой. Лицо его было осунувшимся и мрачным. Подойди ближе, он крикнул:

— Хана, ребята! Война началась!

— Что?! Откуда ты знаешь? Да, ладно! — понеслось ото всюду.

И ещё:

— Да я же говорила! Я так и говорила!

Верещагин продолжал кричать:

— Войска вошли в Казахстан. Чё, Лёша, смотришь? — крикнул он кому-то. — Война началась! Третья мировая! Готовься сапоги примерить и за родину умереть. С Ордой воевать идём! Сарматов бить! Дебилы!

Подойдя ближе, он уставился на меня:

— А ты, мент, чё тут? В добровольцы записываться пришёл? Так тебе туда: вон ваши уже народ винтят. Иди, помоги!

— Ты не переживай: надо будет, помогу, — ответил я. — А ты будешь в это время под себя ссаться, чтобы откосить.

— Я своё уже отоссал, — ответил он мрачно. — А придётся, снова буду. Я к этой херне близко не подойду. Заколебётесь ловить.

Я рассмеялся:

— Потому что внутри ты — труха. Потому что тебе западные побрякушки важнее своей Родины.

— Какие западные? — завизжал он. — Что плохого в Западе? Ну, что плохого? Для меня нет западных и восточных людей. Есть люди, которые знают любовь, и которые не знают — вот и вся классификация! Ах, забыл: мы же православные, мы же всегда правы! А там сплошные паганы, протестанты и еретики, да?

— Да. И давно следовало от этого изолироваться, чтобы они таким как ты мозги не промывали.

— Изолировались! Прекрасно! — кричал Верещагин, обращаясь уже ко всем. — И в чём мы изолировались, а? В котле с ненавистью, с безразличием, с тупой покорностью? Кто у нас тут носитель духовности? Попы ряженые, да менты в штатском! Вот где ваша духовность!

— А ты, истеричка, прям образец спокойствия духа! Я так себе и представлял оплот земли русской.

Верещагин не ответил, мотнул головой и скрылся внутри шатра.

Я включил телефон и пробежал заголовки новостей: президент объявил проведение освободительной операции, и рано утром наши танковые колонны и мотострелковые части вошли в Казахстан. Ракетные войска и авиация наносят высокоточные удары по военным объектам в глубине обороны сарматов. Десантируется спецназ, главная цель которого: контроль над лабораториями по изготовлению грязной бомбы. Население встречает освободительные войска ликованием.

Волна облегчения промыла меня с ног до головы. Я ошибался, считая нашу власть слишком мягкотелой. Война — это грязная, изнурительная работа, но она, как хирургическая операция, спасает нас от большей боли, а может быть, и от смерти. Мы больше не будем заложниками в собственной стране. Мы не будем сидеть в осаде, как тогда, в Аргуне 2000-го. Теперь инициатива у нас.

Мысли засверкали в голове. Убийство Эдика… Так ли оно важно теперь? Рыкованов… Надо позвонить ему… Где мой военный билет?

Со стороны реки шёл Отраднов. Через плечо у него было перекинуто полотенца.

— Дима, что за война? — спросил он у Верещагина, который скидывал вещи в спортивную сумку возле шатра.

— Такая война, Елисей, обыкновенная.