– Стойте. Вы случайно не еврей?

– По материнской линии у меня вообще-то есть еврейская кровь.

Уже что-то.

– Знаете, я только что поняла, как вы можете здорово спеться с одной из моих клиенток. Что скажете, дадитесь мне в обработку?

Он задумчиво прихлебывает скотч.

– А что для этого требуется?

– Скажите… чего вы ищете в женщине, с которой встречаетесь?

– В человеческом смысле? – спрашивает он.

Мужчины, желающие выглядеть тонко чувствующими, всегда сразу спрашивают об этом. Не хотят, чтобы сложилось впечатление, будто они западают на внешность. Я киваю.

– Ну, очень важна страсть, – говорит он. – Она должна что-то по-настоящему любить: работу, друзей или путешествия. И еще спонтанность. Тихая, шумная – это мне не важно… но я ищу кого-то с добрым сердцем. Заботливого и предупредительного человека.

Я понятия не имею, считает ли Минди себя спонтанной и что такое «доброе сердце». Я подталкиваю Гордона, пытаясь выяснить то, что сделает их с Минди возможной парой. Он говорит, что через несколько лет вполне видит себя осевшим и что однажды хотел бы завести детей. В прошлом он в основном встречался в брюнетками. Бум, бум, бум. Я закатываю оливку из мартини между зубами, раскусываю и глотаю.

Подбор пар – не такое легкое дело, как я думала. Но по крайней мере пока я знаю, что у Гордона не воняет изо рта, что он не носит обручального кольца и у него нет дефектов речи или лицевых тиков. Уже неплохо. Это мне как матчмейкеру в основном и нужно – отсеивать явные провалы и представлять клиентам тех, с кем они едва ли встретились бы сами по себе. Невозможно на сто процентов предсказать, замкнет двоих или нет, но сразу ясно, если перед тобой мерзкое отстоище. Я прошу у Гордона номер телефона и говорю, что скоро с ним свяжусь. Он лезет в карман пиджака и достает толстую визитку. У меня нет сумочки, поэтому я вместо этого засовываю ее в вырез платья, между лифчиком и кожей. Он поднимает бровь и бросает на меня озадаченный взгляд.

– Рад был увидеться, Саша.

Время коктейлей окончено, и гости тянутся к лифтам, на прием на крыше. Гордон направляется к бару за добавкой, а я иду наверх искать свой столик. В семь вечера небо только начинает отливать пыльной синевой. Розовые и оранжевые полосы висят над западной частью Манхэттена. Золотистый свет бликует на зданиях внизу. Я наблюдаю за первым танцем мистера и миссис Уоррен, потом погружаюсь во второй мартини, пока на танцпол тянутся пары. Телефон сдох, то есть я даже не могу выйти в Интернет.

Джонатан пробирается на свободное место по правую руку от меня. Я встречаю бывшего парня ледяным взглядом, подражая его матушке.

– Потанцуешь со мной? – спрашивает он.

Я издаю короткий смешок.

– Да ты шутишь, что ли?

– Нет.

– Нет.

– Саша, пожалуйста.

Он утыкается лицом в ладони, потом напряженными пальцами разглаживает лоб. На лице у него то же сосредоточенное расстройство, с которым он читает особенно скверные рабочие письма.

– Знаю, я тебя обидел. Просто потанцуй со мной и давай поговорим. Позволь мне объясниться.

Джонатан такой красивый в смокинге, черт, как голливудский актер из прошлого. Не хочу давать ему шанс, но мне любопытно, что он хочет сказать. Мне нравится, что в кои-то веки он меня умоляет.

– Хорошо. Один танец.

– Спасибо.

Песня заканчивается, начинается следующая. Я встаю и иду на танцпол. Он деревянно выставляет руку, словно вспоминает, как его учили правильно стоять месяц назад по настоянию Мэри-Кейт и Нэнси. Я подхожу к нему, и он расслабляется, словно это самое естественное в мире положение. Ощущение, что он держит меня за талию, что его пальцы обнимают мое плечо, заставляет мой мозг нехорошо вибрировать.

– Я хочу извиниться, – говорит он, ведя нас в медленном, раскачивающемся тустепе. – Я облажался. По-крупному. И я знаю, что нельзя загладить то, что я совершил, но я обещаю, это никогда не повторится.

– Почему ты это сделал? – спрашиваю я, помолчав.

Он запрокидывает голову со стоном.

– Не знаю. Лучше бы не делал.

– Но сделал же.

Вокруг нас пары плывут в медленном танце.

– Чувствовал свою никчемность, так понятно? – резко бросает он. – Моя работа подчиняет себе все: что делать, когда делать. Я больше ничего не решаю в собственной жизни. Ты не знаешь, каково это – ощущать себя настолько бессильным.

Я бы оттолкнула его, но фотограф решает, что сейчас самое время пристроиться к нам ради снимка. Я остаюсь на месте, в объятиях Джонатана, пылая яростью. Снимок будет жутким.

– Я не знаю, каково быть бессильной? А как насчет, например, невозможности сделать так, чтобы твой парень не спал с кем попало?

– Саша, тише. Тут моя семья.

– Ты думаешь, мне не пофиг, слышат они или нет?

На нас оборачиваются бабушка и дедушка Джонатана, у них встревоженный вид.

– Ты права. Прости. Мне очень, очень жаль.

Когда я не отвечаю сразу, он оглядывает зал и громко вздыхает.

– Я тебе говорил, какая ты сегодня красивая?

– Да.

– Дух захватывает, так будет вернее.

– Ага.

– Я серьезно.

– Ммм.

– Саша, черт, да поговори со мной. Мне нужно, чтобы ты меня простила.

Он продолжает вести меня в тустепе. Я уверена, мои зубы оставляют неизгладимый отпечаток на губе изнутри. Если я достаточно сильно ее прикушу, то смогу сконцентрироваться на боли, а на не мужчине передо мной, не на свадьбе, не на своей жизни.

– Ладно. Хочешь, чтобы я поговорила? Так и быть.

Я делаю глубокий вдох и велю себе не плакать. Если я зареву, он увидит, какая я слабая, как легко вернуть меня в свои объятия.

– Ты знаешь, папа годами изменял маме. И у нее была нелегкая жизнь – она учила английский, работала, начинала с мизерной зарплаты. Но знаешь, каким моментом своей жизни она больше всего гордилась? Тем, когда ушла от мужа и начала новую жизнь, сама. Вот что она считает своим самым большим достижением.

– Я знаю, что облажался! – взрывается Джонатан и прекращает танцевать. – Но я не такой, как твой отец. И это совсем другое. Ну пожалуйста. Просто прости меня.

К нам направляется Нэнси, ноздри ее раздуваются, руки уперлись в бока.

– Что это вы устроили, – произносит она острым, как бритва, шепотом сквозь стиснутые зубы. – Что за сцена?

Джонатан открывает рот, потом закрывает. Глаза у него тускнеют. Если он думал, что сможет так просто меня вернуть, то сейчас понял, что нет. Я могу оказаться первым, что он захотел и не сумел тут же получить.