хоть и не спеша, не сразу, но разошлись до галопа, хоть такой шаг лошади был воспрещён муниципалитетом.

Тютин и Квашнин молчали; им было что сказать друг другу, но первое, чему учили братию – так это терпению. Не нужно разговаривать при посторонних: возница, хоть и сидел к ним спиной, но мог всё прекрасно слышать. Тем более что казак не был способен к языкам и говорил по-немецки не очень хорошо, хотя прожил в германских землях уже более года. И Квашнин молчал, время от времени оборачивался назад: не едет ли кто за ними. Он специально просил кучера гнать лошадей – если за ним кто и следил, то теперь, естественно, отстанет. И вскоре – не успел Аполлинарий Антонович дважды достать из жилетного кармана часы, – они прибыли на место.

- Зирикстрассе, - доложил кучер, останавливая экипаж. – Прибыли. Как вы и просили, уложились в десять минут.

- Молодец, товарищ, - сказал Квашнин и достал деньги. – Держи.

Кучера деньги порадовали, а обращение «товарищ» вовсе не удивило, так в германских землях друг к другу обращались солдаты. Или офицеры. Возница подумал, что вёз офицеров в штатском. Ну а кого ещё? Вон они какие молчаливые, собранные и серьёзные.

Уже начинало смеркаться, а Тютин и Квашнин быстрым шагом шли по Зирикстрассе; не замедляя шага, ушли с неё и через узкий проулок попали на тихую Геллерт-штрассе и здесь, в маленькой пивной без названия, они наконец уселись за свободный столик.

- Ты есть-то хочешь? – спросил брат Аполлинарий по-русски; музыкальный автомат, довольно громко игравший какой-то очередной вальс модного в этом сезоне австрийца Штрауса, позволял им общаться на родном языке.

- Да ну…, - брат Емельян отмахнулся, - в купе попался такой нудный мужик, что я половину пути просидел в вагоне ресторане.

- Тогда пива.

- Лучше шнапса, - усмехнулся казак. Он оглядывался и улыбался.

- Две сливянки и два светлых, - сделал заказ Квашнин толстой официантке, а когда та ушла, спросил у товарища: - А чего это ты лыбишься?

Тот, положив локти на стол и чуть наклонившись к собеседнику, отвечал всё с той же своей улыбкой:

- Эх, братец, не поверишь… Соскучился. Даже и подумать о такой безделице раньше не мог. Семь месяцев в этом Берлине не слыхал русской речи. Вернее, слыхал пару раз, и то мельком, сам заговаривать не решался. Казалось, слова… Ну и что слова, слова и слова, эка невидаль, вон бабы без устали ими сыпать могут, как из пулемёта, а без них совсем другим человеком становишься.

- Другим человеком? – не понял брат Аполлинарий.

- Ага, немцем. Я ж каждый день там в пивные ходил, местных слушал, уже всё понимаю, и про погоду, и про цены на уголь, да про всё, даже говорить с ними начинал, и они меня понимали.

- А ты кем там представлялся по легенде? Поляком? – Квашнин специально спросил об этом, он прекрасно знал, что казак поляков терпеть не может.

- Да каким ещё поляком! – тут Тютин сделал паузу, так как пришла официантка и принесла им выпивку. А когда она ушла, он продолжил: – Ну их к чёрту, этих поляков. Говорю, что я Милорадович, герцеговинский серб. В Берлине этих поляков, что вшей на старом зипуне. Вездесущи, сидят по всем углам, беженцы-изгнанники, во всех трактирах пшекают на своём, на всех волками смотрят, всех ненавидят, не то что нас, даже немцев, их приютивших, – и тех бы перерезали, дай им волю. А я серб Милорадович, сербов в Берлине мало, торгую шерстью потихонечку, со всеми любезен.

Брат Емельян берёт рюмку сливовой водки, которую тут производили местные чехи.

- Ну, давай, ваше благородие, за павших братов. И сестёр.

Он даже хотел встать и выпить стоя, но Квашнин поймал его руку и, оглядываясь, произнёс:

- Ты что! Сидя пей; немцы, когда пьют, не встают, – сам он также взял рюмку и сделал глоток. – За братьев и сестёр. За дело наше.

Казак выпил свою рюмку до дна, а офицер выпил лишь половину, на немецкий манер.

- Ну а как наши спалились-то, уже известно? – спросил Тютин, поставив пустую рюмку на стол. – Связная, как я понял… всё. А курьер?

- О курьере данных у меня нет, думаю, узнаем о нем в ближайшее время – если его не взяли, он по инструкции должен сразу вернуться. Ну а как спалились…, - брат Аполлинарий качает головой. – Непонятно всё, непонятно, и дева, и курьер молоды были, может, где ошиблись, может, случайно где прокололись; а ещё я на банкиров грешу.

- Иди ты? – удивляется казак. – На банкиров?

- Да, сейчас брат Тимофей сделал запрос в центр, хотим узнать, от какого из банкиров курьер вез деньги. Курьер прибывал либо из Праги, либо из Данцига.

- Из Данцига, - оживляется казак, - ну, раз поляки тут замешаны, так всякое может быть. От польской сволочи так и жди какой-нибудь гнили. Точно, они продали наших ребят.

Квашнин морщится:

- Ради бога, Емельян, не начинай, ты как про поляков слышишь, так, как легавая, сразу стойку делаешь. Нельзя так, предвзятость – верный путь к ошибке.

- Предвзятость… Ну, есть мальца у меня такое… Не люблю я их, чертей, - нехотя соглашается Тютин.

- Не любишь? А что так? Чего они тебе сделали?

- Да ничего не сделали, - отвечает Тютин, беря кружку с пивом. – Просто народец мерзкий, всё из себя корчат кого-то, все у них шляхтичи, в кого ни плюнь, у всех гонор; повидал я их на службе. Спесь у всех панская, хуже нет офицера, чем поляк, – он отпивает большой глоток пива. – А как англичашка какой, хоть самый распоследний лакей, щёлкнет пальцами, так они бегут к нему на цырлах, язык до пола: чего изволите, господин? Тьфу, смотреть противно… Корчат из себя шляхту, а сами англичанам служат, одно слово – холуи.

Квашнин смотрит на него с усмешкой, а казак, видя это, снова отпивает пива и наседает:

- А что, вашбродь, скажи, что я не прав.

Брат Аполлинарий машет на него рукой: да ну тебя. Болтун.

А брат Емельян, довольный победой в этом маленьком диспуте, продолжает:

- Ладно, с поляками всё ясно, а мы-то что делать-то будем?

- Мы прятаться и разбегаться, как тараканы от лампы, из-за одного провала не