страна начинала менять название и состав, как змея меняет кожу, и с головой погружаться в самые темные годы своей истории.

VI

Во чреве слона

Страна тонула, разумеется, метафорически, как и Всеобщая компания Панамского межокеанского канала (о чем я скажу позже). Но в те времена и многое другое шло ко дну, причем вполне буквально – впрочем, все зависело от сути утопающего предмета. Например, на другом конце Атлантики уходил под воду парусник «Энни Фрост», в чем не было бы ничего примечательного, если бы ты, дорогой Коженёвский, не наврал бы беззастенчиво, будто стал жертвой этого кораблекрушения. Да, я понимаю, тебе нужны были деньги, а ближайшим банком служил дядя Тадеуш, который к тому же не брал проценты, и ты послал ему срочную телеграмму: «ПОТЕРПЕЛ КОРАБЛЕКРУШЕНИЕ ТЧК ВСЁ ПОТЕРЯЛ ТЧК ПРОШУ ПОМОЩИ…» И, поскольку соответствия наших судеб продолжали преследовать меня, хоть я и ненадолго отвлекся от темы, я должен здесь упомянуть очередное. Пока Коженёвский притворялся, что чуть не утонул, в другом месте состоялось утопление куда более скромное, но имевшее гораздо более быстрые последствия.

Однажды на рассвете, в сухой сезон, Шарлотта Мадинье наняла каноэ – несомненно, похожее на то, в котором однажды плавали вместе ее муж и мой отец, – и, никому ничего не сказав, уплыла одна на веслах по реке Чагрес. Одета она была в чудом избежавшее посмертного сожжения мужнино пальто с карманами, до отказа набитыми образцами горных пород из коллекции инженера Мадинье, собранной в Панаме. Я проникаю ей в голову – мне, повествователю, такое позволено – и нахожу в чащобе беспорядочных мыслей, страхов и печалей слова: «Je m’en vais» – они повторяются, как мантра, и складываются в башню, – а в карманах нахожу куски базальта и известняка. Шарлотта засовывает руки в карманы. Левой вцепляется в увесистый шмат гранита, а правой – в кругляш голубоватого глинистого сланца размером с яблоко. Она падает в воду спиной, словно решила прилечь на воздух, и панамские минералы, часть древнего геологического образования американского континента, тут же утягивают ее на дно.

Давайте вообразим: при погружении Шарлотта теряет туфли, так что, достигнув дна, почти касается босыми ногами песка… Давайте вообразим: вода давит на барабанные перепонки и закрытые глаза, хотя, может, глаза и открыты и видят, как мимо плывут форели и речные змеи, водоросли и ветви, отвалившиеся с деревьев от сырости. Вообразим вес, павший на задыхающуюся грудь Шарлотты, маленькую грудь с твердыми сосками, наморщившимися от холодной воды. Вообразим, как все поры ее кожи захлопываются, словно упрямые рты: они устали глотать воду и понимают, что долго им все равно не продержаться, что смерть от удушья вот-вот наступит. Вообразим то, что воображает себе Шарлотта: жизнь, которая ей выпала – муж, сын, научившийся говорить, прежде чем умереть, немногие сексуальные, социальные и денежные успехи, – и жизнь, которой у нее никогда не будет и представлять ее всегда трудно, потому что воображения (будем честны с собой) не хватает. Шарлотта начинает задаваться вопросом: каково это – утонуть, какое чувство исчезнет первым, будет ли больно и где именно. Дышать ей больше не нужно: вес, давящий на грудь, умножился, щеки сжались – воздух из них жадно, даже прожорливо, хоть и машинально поглотили легкие. Шарлотта чувствует, что сознание начинает гаснуть.

И тогда что-то приходит ей в голову.

Точнее, что-то происходит у нее в голове.

Что? Воспоминание, мысль, эмоция. Я, в виде исключения, несмотря на свои преимущества повествователя, не имею туда доступа. Одним движением щуплых плеч, изящных рук Шарлотта сбрасывает пальто мужа. Куски лигнита, обломки сланца падают на дно. И немедленно, словно отпущенный буй, тело Шарлотты отделяется от этого дна.

И всплывает на поверхность реки Чагрес.

У нее болят уши. Во рту снова есть слюна.

Предвосхищу сомнения и вопросы моих любопытных читателей: нет, Шарлотта так никому и никогда не рассказала, что она подумала (или представила, или почувствовала, или, может, просто увидела) за секунду до верной смерти на дне реки Чагрес. Я, хоть и склонен к спекуляциям, в этом случае оказался не способен спекулировать, и с годами эта неспособность только усугубилась… Любая гипотеза бледнеет перед фактами: Шарлотта решила жить дальше и вынырнула на мутную зеленоватую поверхность Чагреса, будучи новой женщиной (которая, возможно, к тому моменту уже решила, что унесет тайну с собой в могилу). Никаких слов не хватит, чтобы описать процесс радикального обновления, грандиозного перевоплощения, совершенного Вдовой с канала после того, как ее голова – дыхание бешеное, рот, набирая воздух, дрожит, словно пойманный лосось, – вновь попала в надводный мир Перешейка, мир, который Шарлотта возненавидела, а теперь простила. Я не боюсь свидетельствовать о физических переменах, сопровождавших перерождение: оттенок глаз стал светлее, тон голоса – глубже, а древесного цвета волосы отросли до талии, как будто темные воды Чагреса подарили ей нескончаемый водопад за спиной. Шарлотта Мадинье, которая в момент погружения в Чагрес с карманами, полными образцов панамской геологии, была женщиной миловидной, но потасканной, воскреснув – ибо в тот день случилось именно воскрешение, – словно вернулась к ошеломительной красоте не столь далекой юности. Событие, достойное мифов. Шарлотта Мадинье – русалка реки Чагрес. Шарлотта Мадинье – панамский Фауст. Господа присяжные читатели, вы ведь хотели прочесть новое «Превращение»? Так вот оно, нежданное и беспрецедентное, самое грандиозное из всех, мной виденных, возможно потому, что оно непосредственно повлияло и на меня. Ведь новая женщина не только вышла из реки Чагрес, что само по себе поразительно, но и совершила еще один поразительный подвиг: она вошла в мою жизнь.

И, разумеется, перевернула ее. Нет сомнений, что в конце тех неспокойных восьмидесятых годов метаморфозы носились в воздухе. На другом конце мира, в Калькутте, Коженёвский переживал череду неуловимых изменений личности и начинал подписывать письма просто как «Конрад»; Вдова с канала не стала менять имя – между нами существовал негласный договор: она оставляет фамилию мужа, а я не прошу никаких объяснений, – зато сменила наряд. Она распахнула двери дома в квартале «Кристоф Коломб», содрала с окон плащи и юбки, а я сходил с ней в либерийский район и помог выменять парижский гардероб, полностью состоявший из темных и тяжелых вещей, на зеленые, голубые и желтые хлопковые туники, в которых она, бледнокожая, становилась похожа на недозрелый фрукт. Новый костер посреди улицы – но на сей раз не очистительный, а целительный, попытка заговорить бесов из прошлой жизни. Да, в последние дни 1885 года в порту Колон Шарлотта совершила