временем войска консерваторов высаживаются в городе и заставляют мятежников отступить; американские морские пехотинцы тоже высаживаются в городе и тоже заставляют мятежников отступить. Мятежники, отступая, понимают, что поражение близко… И тут у панамской политики случается приступ шизофрении. Моя версия последовавших событий начинает расходиться с отцовской. Непостоянный Англел Истории вручает нам два евангелия, и потомкам предстоит ломать голову до скончания дней, поскольку решительно невозможно узнать, какое из двух заслуживает доверия и вечности. За столом в доме Альтамирано Педро Престан разделяется надвое.

Потерпев поражение, Престан № 1, харизматичный лидер и праотец будущей антиимпериалистической борьбы, убегает морем в Картахену, чтобы там присоединиться к либеральным силам, а солдаты-консерваторы по приказу правительства и при сообщничестве подлых морских пехотинцев поджигают Колон и сваливают вину на харизматичного лидера. Престан № 2, будучи по сути обиженным на весь мир убийцей, решает удовлетворить свою пироманию, потому что для него нет ничего слаще, чем навредить белым и сжечь город, в котором он прожил последние годы. Перед побегом Престан № 1 слышит залпы орудий: Колон обстреливают с фрегата «Галена», что и станет причиной скорого пожара. Перед побегом Престан № 2 велит своим антильским мачетеро стереть город с лица земли, ибо Колон предпочитает погибнуть, но не попасть в руки врага. Проходит несколько месяцев – для обоих Престанов. В августе того же 1885 года Престана № 1 задерживают в Картахене, доставляют в Колон, судят военным трибуналом, признают виновным в поджоге на основании неопровержимых доказательств, гарантируют ему соблюдение всех процессуальных правил и предоставляют просвещенного, компетентного, свободного от предрассудков класса или расы адвоката.

Престану № 2 повезло меньше. Судивший его трибунал не стал слушать свидетелей защиты и расследовать версию, которая ходила в городе и даже заслужила доверие не кого-нибудь, а французского консула: якобы ответственность за пожар нес Джордж Бант, бывший директор железной дороги и провокатор. Обвинение не смогло представить никаких свидетелей, кроме одного американца, одного француза, одного немца и одного итальянца, – все они не говорили ни слова по-испански, а показания никто и не подумал переводить или публиковать. Кроме того, суду не удалось выяснить, почему, если главным движущим мотивом Педро Престана была ненависть к американцам и французам, единственными объектами, не затронутыми пожаром, оказались железная дорога и Компания межокеанского канала.

Восемнадцатого августа Престана № 1 приговорили к смерти.

Какое совпадение: Престана № 2 тоже.

Господа присяжные читатели, я был там. Политика, эта Горгона, превращающая в камень всякого, кто смотрит ей в глаза, на сей раз прошла совсем близко, не дала себя не заметить: утром 18-го числа представители консервативных властей, триумфаторы очередной гражданской войны, вывели Педро Престана на железнодорожные пути, охраняемые через каждые несколько метров до зубов вооруженными американскими морскими пехотинцами (причем последнему факту никто не удивлялся). С третьего этажа полуобугленного здания я видел: четверо рабочих, мулатов, как и осужденный, за пару часов соорудили деревянную перекладину, а потом по рельсам бесшумно прикатилась товарная платформа. Педро Пре-стан поднялся на нее, точнее его туда втолкнули, а за ним поднялся человек, который явно выступал в качестве палача, хоть на нем и не было капюшона. Там, под перекладиной из дешевой древесины, Престан выглядел как растерянный ребенок: вся одежда будто вдруг стала ему велика, а котелок, казалось, вот-вот упадет с головы. Палач положил на платформу парусиновый мешок и достал оттуда веревку, так хорошо смазанную, что издалека она походила на змею (я почему-то на минуту решил, что Престана собираются казнить через укус ядовитой змеи). Потом он набросил веревку на балку, а другой конец осторожно, словно боялся повредить кожу, завязал на шее приговоренного. Затянул узел, сошел с платформы. И тогда платформа со свистом откатилась по рельсам Панамской железной дороги, и тело Престана повисло в пустоте. Треск ломающейся шеи смешался с треском натянувшейся веревки и дрогнувшей перекладины. Древесина была дешевая, а Панаму, как всегда, трясло.

Повешение Педро Престана, состоявшееся во дни, когда еще действовала Конституция-для-ангелов, запрещавшая смертную казнь, глубоко поразило многих. (Позже они поразились еще семьдесят пять раз, когда семьдесят пять колонцев, арестованных консерваторами, поставили к опаленным остовам стен и расстреляли без всякого суда.) Мой отец в своих очерках для «Бюллетеня», разумеется, воспользовался волшебной преломляющей палочкой и умело исказил события. И французский акционер, весьма встревоженный политическими потрясениями в далекой стране и возможным в связи с ними ущербом для его вложений, узнал о «прискорбном возгорании», повредившем вследствие «непредвиденного несчастного случая» несколько «хлипких хибар» и «картонных будок, которые и так уже разваливались». После пожара «шестнадцать панамцев госпитализировали с респираторными затруднениями», написал отец (респираторные затруднения заключались в том, что шестнадцать панамцев не дышали, поскольку были мертвы). В его статье рабочие канала выступали истинными «героями войны», сумевшими мужественно защитить «восьмое чудо света» от «грозной природы» (про грозную демократию ни строчки не говорилось). Да, да, войны 1885 года для французских инвесторов попросту не было, и Педро Престана не вешали прямо на железной дороге, по которой доставлялись материалы для строительства канала, – и все благодаря волшебной силе преломления. Мятежный генерал Рафаэль Айспуру, потерпев поражение и услышав ропот некоторых видных панамцев, предложил объявить Панаму независимой, если США признают его губернатором: Мигель Альтамирано ни словом об этом не обмолвился.

Так же, как и две главные компании, квартал «Кристоф Коломб» не пострадал, словно от горящего города его отделяла противопожарная полоса, и нам с отцом, хоть мы уже и начинали чувствовать себя кочевниками в масштабах Перешейка, переезжать не пришлось. Вскоре после катастрофы, пока служащие железной дороги / эшафота отстраивали Колон, я сказал отцу, что нам повезло, а в ответ лицо его исказилось загадочной гримасой, очевидно, означавшей меланхолию. «Нам повезло, – сказал он, – иметь под боком корабли гринго». Под отеческим присмотром «Галены» и «Шенандоа», «Сватары» и «Теннесси» работы в Великом Котловане худо-бедно продолжались. Но все было не как раньше. Что-то изменилось тем злосчастным августом, когда на Перешеек пришла колумбийская война и казнили Педро Престана. Прогнило что-то в штате Панама, и все это заметили. Скажу быстро и без обезболивания: я почувствовал, что мы начали тонуть. До акционеров, читателей «Бюллетеня», стали доходить нелепые слухи: будто бы их братья, кузены, дети мрут в Панаме дюжинами. Как такое может быть, спрашивали они себя, если «Бюллетень» пишет обратное? Рабочие и инженеры приплывали с Перешейка в Марсель или Гавр, сходили на сушу и первым делом принимались позорно клеветать: работы-де не продвигаются, как планировалось, стоимость-де их растет до безобразия… Невероятным образом эта безосновательная ложь проникала в сознание доверчивых французов. А тем временем моя