лицо несчастного невинного человека, страдавшего от синдрома преломления. Star & Herald поспешила перевести разоблачительную статью The Economist. Мой отец воспринял это как самое настоящее предательство. И вот, пока в Боготе метаморфический президент Рафаэль Нуньес заявляет, что образование в Колумбии будет католическим или не будет вообще, в Колоне Мигель Альтамирано чувствует, что стал жертвой несчастного случая, шальной пули из уличной перестрелки или молнии, которая расколола дерево надвое и уронила его на голову прохожему. Он не может понять, почему Star & Herald обвиняет в продажности всех журналистов, которые писали о канале (они ведь лишь передавали то, что видели!), а тридцатью строчками ниже переходит к еще более беззастенчивому обвинению их в мошенничестве (ведь единственное, чего они желали, – способствовать Прогрессу!). Совершенно не может понять.

«Франция начинает просыпаться от чар Лессепса», – пишет Le Figaro. Таково всеобщее ощущение: Лессепс – дешевый фокусник, цирковой иллюзионист, в лучшем случае умелый гипнотизер. Но вне зависимости от наименования, оно подразумевает мысль – долго пребывавшую в спячке, как медведь зимой, – что все, касающееся канала, от стоимости до сроков и включая инженерию, – чудовищная ложь. «Подобная ложь была бы невозможна, – пишет автор, – без угодливого пособничества газет и их нечистоплотных редакторов». Однако отец защищался: «В начинании такого масштаба, – написал он в „Бюллетене“, – трудности составляют часть повседневной жизни. Доблесть наших работников состоит не в отсутствии трудностей, а в героизме, с которым они их преодолевали и дальше будут преодолевать». Мой идеалист-отец, словно ему вновь было двадцать, вдохновенно писал: «Канал есть заслуга Человеческого Духа, и для счастливого завершения ему нужна поддержка человечества». В поиске сравнений он обращался к другим великим творениям (Суэцкий канал уже считался затасканным аргументом): «Разве стоимость Бруклинского моста не превысила смету в восемь раз? Или, может, туннель под Темзой не обошелся втрое дороже намеченного? История Панамского канала – это история человечества, а человечество не может растрачивать себя на перепалки из-за каких-то грошей». Мой оптимист-отец, тот самый, что некогда оставил комфорт родного города и отправился тяжело работать там, где в нем нуждались, продолжал писать: «Дайте нам время и дайте нам франки!» В те дни над Перешейком прошел обычный ливень, не сильнее и не милосерднее, чем в последние годы, но на сей раз выкопанная земля впитала воду, поползла в потоке и вернулась на место, сырая, упрямая, неподатливая, словно гигантская глинистая терраса. За один вечер хорошего панамского ливня пошли насмарку три месяца работы. «Дайте нам время, – писал мой отец, идеалист и оптимист, – дайте нам франки!»

Последний пример в моей подборке прессы (вырезки у меня в папках так и переругиваются за право быть процитированными, пихаются локтями, чуть ли не глаза друг другу выцарапывают) происходит из La Nación, правительственной газеты. С практической точки зрения, как ни крути, этот текст – угроза. Да, разумеется, нам всем было известно, какую неприкрытую враждебность центральное правительство проявляло к Лессепсу в частности и французам в целом, нам было известно, что правительство, которое до этого месяцами методично тянуло деньги из казны, просило в долг у Всеобщей компании, а Всеобщая компания отказалась давать. Они обменивались такими сухими телеграммами, что те рассыпались в прах после прочтения, но и это стало известно. Стали известны обиды, стали известны слова, произнесенные в президентском дворце: «Надо было эту штуку гринго отдать, они-то нам настоящие друзья». Мы все это знали, но не могли предвидеть, каким глубоким удовлетворением будут сочиться строки статьи в La Nación.

«Всеобщая компания Панамского межокеанского канала на грани банкротства», – гласил заголовок. Ниже рассказывалось, что многие панамские семьи заложили имущество, продали фамильные драгоценности, выжали до капли сберегательные счета, чтобы купить акции канала. Последняя фраза была такая: «Если разразится катастрофа, у абсолютного разорения сотен соотечественников будут хорошо известные виновники». Дальше приводился полный список авторов и журналистов, которые «лгали, обманывали и вводили людей в заблуждение» своими очерками.

Фамилии в списке шли в алфавитном порядке.

На букву А была только одна фамилия.

Для Мигеля Альтамирано это стало началом конца.

А теперь мои память и перо, зависимые от перипетий политики, зачарованные каменными истуканами, которых оставляет на своем пути Горгона, должны без промедления перейти к рассказу об ужасных годах, начавшихся с любопытных строк государственного гимна и кончившихся тысячей ста двадцатью восемью днями войны. Однако политику страны парализовало – или парализует в моей памяти – одно почти сверхъестественное событие. Двадцать третьего сентября 1886 года после семи с половиной месяцев в утробе родилась Элоиса Альтамирано, такая маленькая, что полностью помещалась у меня в ладонях, такая бесплотная, что сквозь кожу ног проглядывали изгибы костей, а на лишенных губ гениталиях можно было рассмотреть лишь микроскопическое пятнышко клитора. Элоиса родилась настолько слабенькой, что не смогла совладать с сосками матери, и первые шесть недель пришлось кормить ее с ложечки дважды вскипяченным молоком. Господа присяжные читатели, обычные читатели в детородном возрасте, отцы и матери, рождение Элоисы парализовало весь мир, точнее отменило его, беспощадно стерло, как слепота стирает краски. Где-то там Всеобщая компания Панамского межокеанского канала предпринимала отчаянные попытки удержаться на плаву, выпускала новые боны и даже устраивала жалкие лотереи для рекапитализации своего начинания, но на все это мне было наплевать: моя задача состояла в том, чтобы вскипятить Элоисину ложку молока, взять Элоису за щеки двумя пальцами и удостовериться, что ни капли не пропало даром. Подушечкой указательного пальца я массировал ей горло, чтобы помочь проглотить, и меня не интересовало, что в те дни Конрад написал первый рассказ, «Черный штурман». Незадолго до двадцатидевятилетия Конрад сдал в Лондоне капитанский экзамен и стал для всех нас капитаном Джозефом К., но это пустяки по сравнению с первым разом, когда Элоиса ухватила губами морщинистый сосок и после долгих недель медленной учебы и постепенного укрепления челюсти присосалась так, что деснами повредила его до крови.

Однако один факт ускользает от моего понимания: несмотря на рождение Элоисы, несмотря на заботы, обеспечивавшие ее долгое и трудное выживание, отмененный мир продолжал жить, страна – нахально и самостоятельно идти вперед, и Панамский перешеек тоже жил своей жизнью, не обращая никакого внимания на вернейших подданных. Как я могу говорить о политике, вспоминая те годы, которые принадлежали исключительно моей дочери? Как мне восстанавливать в памяти события национального масштаба, если единственное, что меня тогда интересовало, – медленный, грамм за граммом, набор веса Элоисой? Каждый день мы с Шарлоттой носили ее, укутанную в прокипяченные пеленки, в мясную лавку китайца Таня, там разворачивали и клали, словно отбивную или кусок