вместительную коммуналку на улице Горького, где Фред Солянов и Высоцкий пели по очереди, не выказывая, впрочем, никакого желания бороться за первенство. Володя даже проявил в финале великодушие и похвалил Фреда, дескать, его песни лучше.

У Высоцкого к тому времени образовался более обширный репертуар. Я слушал его жадно, судорожно стараясь запомнить слова песен. Высоцкий был остроумен, обаятелен, широк, щедр, он просто не мог не вызывать всеобщего восхищения. Он пел, сам получая от этого удовольствие, он пел, то и дело поглядывая на Веру. И, когда глубокой ночью мы расходились по домам и шли по улице Горького, Высоцкий продолжил представление, но уже в другом, цирковом жанре: он ходил на руках, делал эффектное акробатическое колесо, настойчиво стараясь попасть при этом в Верино поле зрения.

Мне удалось запомнить слова нескольких песен Высоцкого, и я пытался их спеть в компании, когда представлялся случай. Удивительно, но успеха они не имели, в отличие, скажем, от песен Галича. Высоцкий по-настоящему влюбил в себя публику после фильма «Вертикаль», хотя, на мой вкус, этот романтический туристический цикл не самая интересная часть его творчества.

Ещё раз мы пересеклись с Высоцким, когда пришли в гости к его однокурсникам, артистам театра Пушкина Вале Бурову и Лене Ситко. Это был 1965 год, Высоцкий уже актёр Театра на Таганке, играет в «Добром человеке из Сезуана», снялся в десятке фильмов, пусть и не самых заметных. Когда уходили, я оказался в прихожей раньше Веры, через какие-то секунды она появилась, сообщив со смехом, что пока я отсутствовал, Володя успел признаться ей в любви. Вере было не впервой оказываться в подобной ситуации, и она в очередной раз достойно из неё вышла, а Высоцкий, следуя путём своих предшественников, полетел фанерой над Парижем.

Ещё одна встреча с Высоцким: мы пришли к нему в гримёрку после «Гамлета», хотя знакомство наше было шапочным – он, кажется, меня вообще не запомнил. И последняя встреча произошла зимой 1980 года. У нас производственный процесс, мы поглощены фильмом «Москва слезам не верит» и где-то в коридорах «Мосфильма» сталкиваемся с Высоцким. Он был мрачен, трезв, выглядел не очень. Помню, он подсел к Вере, которую гримировали к съёмке, и что-то очень долго ей говорил, как показалось со стороны – откровенничал. Когда я позже спросил у Веры, о чём шла речь, она не смогла вспомнить детали разговора – так, о жизни, о том, о сём.

На четвёртом курсе я сыграл главную роль в «Мещанах». Вышло, может, и неплохо, но событием эта работа не стала. Особенно на фоне спектакля «Дядюшкин сон», вошедшего в историю шедевром студенческого театрального искусства. Потом Володя Салюк предложил для самостоятельной постановки пьесу «О мышах и людях» по повести Стейнбека. Салюк черпал вдохновение из ленинградской театральной жизни, а там этот спектакль в постановке Товстоногова нашумел. Не знаю, в какой мере он заимствовал режиссёрские решения, но выглядело это не очень убедительно, хотя ребята играли хорошо. Меня, само собой, участвовать не позвали, и я переживал, представляя, что мог бы здорово справиться с главной ролью, которая досталась Мягкову. Я чувствовал, что могу сыграть лучше, и, пересилив себя, в очередной раз потерял лицо. Я сам попросился, чтоб меня попробовали. Мне разрешили сыграть на одной из репетиций, и, как мне показалось, вышло у меня очень хорошо. Но меня в спектакль не взяли.

Позже эту работу пришёл посмотреть Ефремов и всех занятых в спектакле, половину курса, взял к себе в «Современник», включая Мягкова, которому предлагали место во МХАТе. Это был 1965 год. И вот тут я окончательно осознал, что дела мои плохи. Более того, непредвиденные события произошли и у Веры.

Её театральная судьба как будто была решена – Радомысленский предупредил заранее: «Ты никуда не показывайся, тебя берут во МХАТ, это дело решённое». Вера, конечно, спросила про меня, и Вениамин Захарович успокоил: «У нас молодые семьи не разлучают…» Но когда дело дошло до распределения, вдруг выяснилось, что в Московский художественный театр идут Ира Мирошниченко и Лёша Борзунов, а Веру не берут.

Для того чтобы состоялась творческая судьба, считал Немирович-Данченко, должны совпасть три обстоятельства – талант, работоспособность и удача. Все три элемента одновременно. Если один из них отсутствует, по-настоящему жизнь не складывается.

То, что я оказался никому не нужен, особо не удивляло, а вот ситуация с Верой выглядела, мягко говоря, странно. Всё шло к тому, чтобы не только мне, но и ей уезжать в какой-нибудь провинциальный театр. А ведь это с высокой степенью вероятности – крест на столичной карьере, ведь «оттуда» уже не возвращаются или возвращаются в очень редких случаях. Причём, если бы Вера знала, что во МХАТ её не берут, она, несомненно, оказалась бы в каком-то другом московском театре. Нужно было просто заранее предпринять для этого какие-то усилия, как минимум – съездить на показ, что и делают обычно студенты театральных вузов. Но в последний момент такие вопросы не решаются, ведь в каждом театре свои планы, свой главный режиссёр, своё штатное расписание.

И опять вмешались чудеса – они сопровождали всю нашу жизнь. На этот раз чудо явилось в образе Яловича. Узнав, что у нас проблемы, Гена решил помочь и организовал Вере показ в театре Пушкина, в последнем из театров, где показы ещё не закончились. Вера там показала с партнёром Димой Чуковским сценический фехтовальный бой с текстом какой-то пьесы, и её приняли. А я уже к тому времени собирался ехать в Ставрополь, сговорившись с тамошним режиссёром, который вообще-то Веру присмотрел, а меня брал в качестве нагрузки.

Вечером мы идём с Верой по улице Горького, а навстречу очень знаменитая артистка Валя Малявина, наша бывшая однокурсница. Привет-привет, слово за слово. Она идёт в какой-то компании, она звезда, у неё уже две-три картины, всё в полном порядке, заканчивает Щукинское училище. «Ну что, а как ты?» – интересуется у меня Валя. Я мнусь: «Да ничего, вот думаю, может, в режиссуру». «Правильно, давай, действительно, попробуй. Я слышала, что Ромм набирает…»

Тогда я не знал, конечно, что у Вали случился роман с Тарковским, когда она снималась в «Ивановом детстве», но понимал, что в киношной среде она уже свой человек. Валя стала говорить, какой Михаил Ильич прекрасный режиссёр, педагог, и добавила: «Я тебе найду его телефон». Вроде бы впроброс это всё было сказано, и разговор у нас состоялся ни к чему не обязывающий, на ходу, но поди ж ты, через какое-то время Валя действительно передала мне телефон Михаила Ильича Ромма.

И вот я, подбирая слова, напряжённо поглядывая в бумажку с номером, кручу телефонный диск, взволнованно слушаю гудки и что-то начинаю лепетать невнятное: про Школу-студию МХАТ, про желание стать режиссёром, а в ответ слышу, как небожитель Ромм спокойно и вполне доброжелательно отвечает: «Хорошо, приходите, поговорим». – «Когда?» – «Ну давайте в пятницу, в семь вечера».

Боже мой! Ромм согласился меня принять!

Три дня я находился в перевозбуждённом и одновременно полубредовом состоянии. Всё обдумывал, что говорить, прикидывал, как бы произвести благоприятное впечатление. И вот в пятницу незадолго до выхода я дико режу себе руку острым ножом. Пытаемся с Верой остановить кровь, бинтуем, ничего не помогает. И что теперь, идти к знаменитому Ромму на судьбоносную встречу с забинтованной рукой? Это немыслимо! Это фарс какой-то! Хотя, надо сказать, членовредительство с кровопотерей были для меня хорошим знаком. В год, когда я приехал в столицу и наконец поступил в Школу-студию МХАТ, я едва не лишился пальцев правой руки. Направляясь с чемоданом к выходу из вагона, я неосторожно схватился за торец открытой в тамбур двери, пальцы оказались в узком пространстве около петель, и в этот момент тяжёлую железную дверь захлопнул впереди идущий пассажир. Пальцы мои едва не расплющило, я заорал от боли и выскочил на московский перрон с перекошенным лицом и обильно капающей с кисти кровью.

Правда, эту счастливую закономерность я вывел уже гораздо позже, а, собираясь к Ромму, был занят другой проблемой, как бы остановить кровотечение. Еле-еле мы с Верой залепили порез пластырем – выглядело всё вполне интеллигентно.

Еду в метро согласно инструкции Михаила Ильича – он очень подробно описал маршрут (в какой вагон садиться, на какую сторону выходить, где поворачивать), и тут состав дёрнулся, я резко схватился за поручни, сорвав пластырь, и тяжёлые густые капли крови упали на газету сидящего подо мной человека, который, к моему счастью, задремал во время чтения. Пассажиры шарахнулись от меня в стороны, я выскочил на станцию, кое-как поднялся наверх, нашёл рядом с Добрынинской аптеку и там мне помогли, забинтовали руку, хотя и через повязку кровь всё равно проступала. В таком виде я к семи часам явился