провинциальной, в плохом смысле слова, манеркой он играет. К тому времени я уже видел выдающуюся постановку Эфроса в «Ленкоме» с Олей Яковлевой и Владимиром Корецким и, не выдержав, самонадеянно подошёл к главному режиссёру и попросился сыграть эту роль.

У меня в те годы не имелось каких-либо ясных представлений о дипломатических ухищрениях. Руководствовался я даже не актёрскими амбициями, каковых к тому времени не осталось, просто возникло ощущение, что спектакль можно сделать лучше. В итоге эту роль я всё-таки сыграл два или три раза, но больше мне не позволили.

Ещё я добился права на постановку, и мне доверили пьесу Льва Устинова и Олега Табакова «Белоснежка и семь гномов», которая изначально была написана для «Современника» (и Табаковым поставлена), а после пошла в других театрах страны. Оказавшись в положении режиссёра, я уже в полной мере ощутил враждебность молодой саратовской команды, да и не только её. Коллеги, видимо, посчитали, что я слишком энергично делаю карьеру.

Артисты меня невзлюбили, и в итоге, можно сказать, я пал жертвой интриг, к которым совершенно не был готов, и вёл себя, честно говоря, наивно до глупости. Оказывается, у меня за спиной шла бурная деятельность: начальству сообщалось, что я ничего не соображаю, совершенно не владею профессией. В театре меня поддерживал только один человек – приехавшая из Ленинграда художница, для которой детский спектакль про Белоснежку тоже стал первой самостоятельная работой. В итоге меня всё-таки заменили на опытного режиссёра, хотя, кажется, я остался на афише в качестве сопостановщика.

Впрочем, интриги и неудачи на поприще театральной режиссуры меня не беспокоили. Мысли были заняты другим. Я готовил работу для Ромма, мечтал об учёбе во ВГИКе, а тут ещё приехала после гастролей Вера, произведя невиданный фурор: все смотрели на неё и не верили, что это моя жена. Правда, через три дня Вера уехала, я остался один и принялся писать ей по письму в день, а ещё бегал на переговорный пункт, чтобы позвонить в столицу. Заказывал пять минут: разговоры по межгороду не такое дешёвое удовольствие; меня уже стали узнавать телефонистки, и однажды, в очередной визит, стою в кабинке, воркую с Верой, заказанные пять минут уже явно прошли, а разговор почему-то не прерывается – так мы полчаса и проговорили. Я выхожу, спрашиваю, сколько нужно доплатить, а девушки-операторы мне рукой машут, да ладно, мол. С тех пор мы с Верой болтали всласть, развлекая своими разговорами телефонисток, которые, судя по всему, с интересом нас слушали, а как уж они списывали перерасход, я не знаю.

Хотя бы раз в месяц я старался на три-четыре дня слетать в Москву несмотря на то, что зарплата у меня была 85 рублей – на такие деньги особо не попутешествуешь. Но я ухитрялся подрабатывать, и ещё у меня сохранился студенческий билет, что позволяло летать со скидкой.

Вера жила в общежитии театра с шикарными условиями – трёхкомнатная квартира на проспекте Мира с большой общей кухней. У Веры в комнате была всего одна соседка, тоже актриса, которая любезно оставляла нас одних, уходила пожить к московским родственникам, и мы наслаждались друг другом, иногда умудряясь даже выкроить время и выбраться в какой-нибудь театр.

Жили мы очень скромно, у Веры зарплата была ещё меньше моей. Помню, однажды мне нужно возвращаться в Ставрополь утренним рейсом, а мы проспали. И вот, наспех собравшись, выскакиваем на проспект Мира, ловим такси в Домодедово – невиданный расход для нас. К счастью, денег доехать до аэропорта хватило, успеваем на регистрацию, стоим в очереди взмыленные, пытаемся отдышаться и тут до меня доходит: «Вера, а как же ты обратно вернёшься? Тебе же надо на автобус и метро!» Ни у неё, ни у меня денег не осталось буквально ни копейки – всё таксисту отдали. Смотрим друг на друга растерянно, и тут я вспоминаю, что у меня в кармане пальто дырка. Прощупываю одежду – вроде что-то есть. Мы садимся, и Вера начинает и ногтями, и зубами подрывать подкладку и вот наконец добирается до спасительной мелочи. Ура! Нашли 20 копеек!

Всё происходящее в Ставрополе воспринималось мной с отстранённостью, казалось глубоко вторичным, хотя я даже сыграл главную роль в одном из спектаклей, получив комплименты от местных маститых актёров и похвалы от режиссёра. Но пьеса быстро сошла, в чём были и плюсы – у меня появилось больше времени для подготовки во ВГИК.

В своей творческой работе я решил описать похороны мамы. Без слезливости. Подмечая детали, вспоминая свою реакцию на мамину смерть. Я написал, что если бы снимал эту сцену, то подсказал бы актёру реакцию – обидеться. Для меня мамина смерть стала неожиданностью, хотя я и знал, что мама болеет. Но ведь никто из родственников не сказал мне, что у неё рак…

Помню, как мне сообщили, как я заперся в пустой аудитории, как туда стучали, но я не открывал. Потом шёл покупать билет в Астрахань и до последнего надеялся, что всё это не всерьёз. В подъезде у двери квартиры должна была стоять крышка гроба, прислонённая к стене, – обычный похоронный реквизит того времени. Но крышки не было, и снова мелькнула мысль: а может, сейчас войду и выяснится, что случилось недоразумение, какая-то нелепая ошибка. Я позвонил, вошёл, а там сразу – слёзы, и вижу, мама лежит на столе, тапки торчат из-под одеяла. А когда мама уже лежала в гробу, пришла соседка проститься, и я запомнил, как она сказала: «Убралась, Тося?»

Я знал, что Ромм всё-таки взял студентов и ведёт занятия первого курса режиссёрского отделения, надеялся, что после нашего знакомства он посодействует мне в поступлении.

И вот, наконец, в один из приездов в Москву я оставил Вере законченную конкурсную работу, чтобы она передала её Ромму, не без тайной мысли, что, столкнувшись с Вериной красотой, Михаил Ильич проникнется ко мне уважением.

Вера на всякий случай, прежде чем везти Ромму, решила отдать моё сочинение на экспертизу. Работу прочитала весьма образованная и опытная дама, один из наших педагогов по Школе-студии МХАТ, и вынесла неожиданный вердикт: «Знаете, не стоит это показывать Ромму… Ему ведь уже шестьдесят пять… Зачем Михаилу Ильичу расстраиваться, про смерть вспоминать?..»

Это соображение, признаться, мне в голову не приходило, но всё же я решил не следовать установкам бывалой и уважаемой советчицы, сочтя ход её мыслей удивительной мещанской глупостью.

Вера позвонила Ромму, когда я был уже в Ставрополе, и о содержании беседы рассказала мне по телефону:

– Здравствуйте, Михаил Ильич, я жена Меньшова Владимира…

– Меньшова? А кто такой Меньшов?

– Вы не помните?! – буквально вскрикивает Вера, не сумев скрыть огорчения.

– Да нет, нет, подождите пугаться. Объясните, какой Меньшов?..

– Он должен был передать вам свою работу…

– Ну хорошо, давайте, приезжайте…

Вера поехала и по итогам встречи с Роммом сообщила, что он лапочка, доброжелательно её принял, просил позвонить, когда я буду в Москве, он к тому времени ознакомится с моим сочинением и сможет дать написанному оценку.

Уверен, что Верина красота на Ромма подействовала. Гораздо позже у нас с ним зашёл разговор, я сравнил Веру с какой-то актрисой, а Михаил Ильич не согласился: «Нет, Вера похожа на Жанну Моро». Это он, несомненно, с самого начала рассмотрел.

Смерть вблизи

(работа Владимира Меньшова, написанная по заданию М. И. Ромма для поступления во ВГИК)

21 января 1964 года умерла моя мать.

Телеграмму, сообщившую об этом, прислали на институт. Меня вызвали в учебную часть, и наша завуч стала неуверенно говорить, что пришла телеграмма… На моё имя… Из дома… Там что-то случилось с мамой.

– Что случилось?

– Да вот, телеграмма куда-то задевалась…

– Что случилось? Она умерла? Да?

Завуч немного помедлила, потом как-то виновато сказала: «Да, умерла».

Если мне когда-нибудь придётся снимать подобную сцену, я непременно подскажу актёру парадоксальное на первый взгляд приспособление – обидеться. Во всяком случае, моя реакция была со стороны похожа на жестокую обиду: я несколько секунд тяжело смотрел на завуча, потом резко повернулся и очень быстро, как-то неестественно быстро пошёл по коридору; меня догнала жена и, плача, затащила в пустую аудиторию, усадила на стул, сама села рядом. Мы очень долго молчали. Вера плакала, а я вдруг испуганно понял, что не хочу и не могу заплакать. В аудиторию прибежали ребята с курса, обступили нас, неуклюже пытались сказать что-то ободряющее, и я опять почувствовал, что настоящего горя-то я не ощущаю, что я могу сейчас встать, трезво поинтересоваться, когда вылетает самолёт в Астрахань, и этот мой трезвый голос шокирует всех, разрушит некоторую торжественность момента. И, начиная с этой