Наверное, следующий месяц был самым томительным, счастливым и непонятным в жизни Толи и Поли. Все усугублялось солоноватым чувством неправильности. Толя приехал в роддом и нашел Таню в отдельной палате, очень недовольную. Ей, конечно, уже доложили, что вместо нее Петров поехал спасать летчиц – как будто от него мог быть толк в роддоме; беременность ей не понравилась, из-за нее сорвались съемки в картине «Девушка с мандолиной», важной для ее профессионального роста. В театре она до последней возможности репетировала роль в новой пьесе, как раз про нашего летчика в Испании, который попадает в плен и меняется потом на немца. Удивительно быстро стали пьесы писать. Чего ж они все там ходили с испанскими именами, если все давно ни для кого не тайна. Впрочем, в этом был особенный издевательский шик – ничего не скрывать.

А мальчик Петрову очень понравился, мальчик был вылитый он и даже скорей его отец, круглые серые отцовские глаза глядели на Петрова с крайним изумлением. Вот зачем все, подумал он, может, от меня и толку никакого нет, а надо, чтоб родился новый великий летчик. Ясно, что летчик, кем еще ему быть двадцать лет спустя? Таня для порядка поспрашивала Петрова про Испанию, но видно было, что пока он там осваивал ночную охоту, она здесь осваивала другую охоту, и был он тот идеальный муж, слепоглухонемой капитан дальнего плавания, о котором мечтает любая актриса. Так он думал. Но злости никакой в нем не было, потому что крепло в нем чувство, что все они теперь особенные люди. После Испании, после тайги, после Полиного полета и недели скитаний, после возвращения через Хабаровск и бесчисленных митингов, на которых их чествовали, Толя Петров уже не совсем понимал, на каком он свете, и для себя решил: раз я не совсем обычный человек, у меня могут быть две жены, одна с ребенком, другая летчица, у меня могут быть две страны, за которые я собираюсь воевать, и вообще, я как бы та новая порода людей, которую обещали с самой революции, да и раньше, и вот вывели. С этим чувством он окончательно забыл всякую осторожность, щедро делился боевым опытом, а с Полей побывал у нее дома, подбрасывал в воздух ее дочь и понравился маме. В свою очередь и Таня со своим драматургом забыла всякую осторожность. В свою очередь и погода забыла всякую осторожность и устроила Толе с Полей потрясающий ноябрь, с очень ранними холодами, с хрустящими лужами, с ослепительно ясным небом, в котором тоже произошли какие-то сдвиги. Ноябрь, а так ясно. И поскольку часовые пояса у них обоих окончательно спутались, а выпито бывало довольно много, две недели Толя пребывал в странном состоянии блаженства, причем не совсем телесного. Телесные потребности, всякая постель – будто отступили на другой план. Теперь им особенно нравилось лежать и разговаривать.

И продолжалась такая смутная жизнь до тех самых пор, пока Петрова не вызвали в Кремль и не провели в тот кабинет, где он никогда еще не бывал.

С ним были очень ласковы. Он впервые так близко рассмотрел Сталина и поразился тому, что его, не совсем человека, принимает тоже не совсем человек, который как бы немного двоился. Его лицо жило очень быстрой, но внешне неподвижной жизнью. Он говорил медленно, чтобы в паузах успеть многое продумать. Он был бы, вероятно, талантливым летчиком. Петров не вполне понимал, как с ним говорить, но мостик к нему перебросил именно через это понятие: летчик. Сталин тоже летал на больших высотах и вынужден был думать на хороших, может быть, околозвуковых скоростях. Таких скоростей пока нет, но это дело близкого будущего. И довольно скоро Петров перестал стесняться.

– Товарищ Петров, – сказал Сталин, – вы показали хорошие результаты. Нам хотелось бы знать, – понятно было, что под «нам» он разумеет всех вождей, а не себя лично, – насколько успешными кажутся вам наши действия в Испании.

– Товарищ Сталин, – ответил Толя очень просто, – мы показали все что могли и, думаю, после полугода такой тренировки могли бы еще лучше. Я готов вернуться в любое время и закончить начатое.

– Заканчивать начатое не нужно, – сказал Сталин мягко, – там есть кому заканчивать… Нам хотелось бы понять, насколько эффективно мы воевали, и если мы воевали недостаточно эффективно, кто за это отвечает.

Толя понимал, что любое его слово может стоить кому-нибудь головы (о своей голове он не думал, потому что все делал правильно). Он рассказал про испанцев, которые очень, конечно, дружелюбны и вообще прекрасные ребята, но не очень пока умеют воевать, а часто недостаточно четко самоорганизуются. Он заметил, что наши инструкторы показывают чудеса храбрости, и упомянул Птухина.

– Товарищ Птухин, – заметил Сталин, – несколько увлекается азартом, как нам известно, и иногда общается слишком тесно с нашими друзьями из ПОУМа.

Про ПОУМ Петров знал очень приблизительно, поскольку имел дело в основном с воздушными целями, и сказал, что недостаточное понимание у рядовых испанцев имеет место быть. Но лично он не общался на политические темы ни с кем и не встречал ни одного испанца, который бы с ним, Петровым, такие разговоры по собственной инициативе вел.

– Это хорошо, – одобрил его Сталин. – А насчет товарища… – он назвал фамилию корреспондента-еврея, – какие у вас впечатления?

– В Испании, – сказал Петров, – он вел себя с храбростью, а когда переправлял меня назад, то оценил испанских товарищей высоко.

– Нам показалось, что он очень расстроен, – сочувственно сказал Сталин.

– Ну, в общем, мы все были немного расстроены, – признался Петров, – потому что надеялись на более быстрый успех. Но мы готовы его закреплять и, не щадя жизни…

– Это напрасно, – прервал его Сталин. – Жизнь надо щадить, она у нас одна. Вот товарищ Мигуэль, – и он назвал фамилию правдиста, который считался главным испанским корреспондентом, – тоже слишком увлекается и общается иногда с людьми, которым не следует доверять. А нам его жизнь дорога, как всякая наша жизнь. Вы с ним встречались?

Петров ответил, что встречался всего единожды, но от товарища Огольцова слышал самые прекрасные отзывы.

– Удивительно все у вас хорошо, – сказал Сталин, – и вокруг вас исключительно хорошие люди. Вы сами, наверное, хороший человек. Просто хочется вам позавидовать. А также хочется вам посоветовать, – вот тут у Петрова упало сердце, потому что о совете он догадался, – хочется вам посоветовать, чтобы вы с большим вниманием относились к вашей жене. Вы понимаете, что наши герои должны во всем являться образцом. В небе вы являетесь образцом, испанские товарищи это заметили. Надо быть таким же образцом во всем остальном, надо понимать, что у хорошего человека всегда много поклонниц. Надо помнить, что жизнь только одна и жена только одна, иначе, сами понимаете, начинают завидовать. Ну что же, вы и дальше собираетесь испытывать?

– Нет, товарищ Сталин, – понуро ответил Петров.

– Я имею в виду испытывать самолеты, – улыбнулся Сталин.

Петров тоже улыбнулся, потом засмеялся. Его позабавила собственная ошибка.

– Нам кажется, – сказал Сталин, – что вас прямо-таки ждет работа по руководству Главной летной инспекцией. Вы достигли значительного мастерства, теперь должны передавать свое мастерство молодым пилотам. Это большое поле деятельности, нам много нужно летчиков с боевым опытом. Учеба поставлена совершенно неудовлетворительно, мы принимаем меры, но этих мер совершенно недостаточно. Мы думаем, что у вас получится. Поздравляю вас с присвоением внеочередного звания полковника, отдохните как следует от всех приключений, – он улыбнулся, и в этой улыбке Петров прочел все, – а с нового года приступите. Желаю успехов.