Рука его была сухой и очень горячей, и по лицу его Петров понял, что товарищ Сталин мысленно готовится уже к приему следующего посетителя. Петров ушел очень быстро и сразу все для себя понял. Он понял, что у него теперь осталось одно дело – воспитание молодых летчиков, в том числе сына; и в ту же секунду как отрезало все другие мысли. Он не задумывался о том, кто именно и в какой форме сообщил на самом верху о его слишком близкой дружбе с штурманом Степановой, не знал, какую роль играет его моральный облик, и не обсуждал приказаний даже сам с собой. Поля почему-то все поняла, она всегда понимала, а может быть, с ней тоже поговорили. Но уж кто действительно все понял, так это драматург. Он оказался еще и поэтом. Он сразу напечатал стишок о том, что есть такое слово «надо» и перед ним все остальные слова немеют. Стихотворение было включено в цикл «Испанский блокнот», хотя в Испании драматург не был. Зато он был на Халхин-Голе и привез оттуда новую пьесу.

В январе Толе и Кушкину дали Героя, тогда же он возглавил инспекцию, и началось для него время такой быстрой и бурной работы, какой не бывало и в Испании. Он постарался загрузить себя больше, чем предписывала должность; взял повышенное обязательство подготовить собственную летную бригаду и показать ее Первого мая на Красной площади; летал по всем пяти училищам, готовившим летные кадры, и с особенной страстью вкладывался в испытания сверхскоростного моноплана, от которых его тоже никто не отстранял.

С этим монопланом получалось довольно интересно.

Представим себе истребитель, достигающий высоты пять тысяч метров за 4,6 минуты, развивающий скорость до шестисот семидесяти километров в час при моторе в тысячу четыреста лошадей, с уменьшенным перепроектированным крылом. А теперь представим конструктора, подготовившего чертеж такой машины и в разгар работы над ней узнавшего, что он едет в Германию изучать опыт немецких коллег. Что же, сказал Карпов перед отъездом, у нас незаменимых нет, и наверняка проект будет дорабатывать человек достойный. Петров на секунду задумался – может, лучше было бы оставить Карпова? У него были в прошлом неприятности, но ведь давно, и он многократно искупил те ошибки, и будущий истребитель обещал стать лучшим в мире. Правда, нельзя исключать и того, подумал Петров, что в разлуке со своим истребителем его создатель будет работать значительно лучше, как он сам сейчас значительно лучше летает в разлуке с Полей. И она, Петров знал, тоже хорошо летает, ей дали «Красное Знамя», она тоже щедро делится опытом, в том числе опытом выживания в тайге. А поскольку он дал зарок ее не видеть и она не пыталась нарушить этот их негласный договор, ему только и оставалось летать все лучше. Петров даже подумал, что вот в Испании, например, он делал все правильно, и правильно туда поехал, и так хорошо расправлялся с врагом именно потому, что по разным глупым причинам не мог быть с девушкой, которую любил, – только от этого ему и леталось так прекрасно, и не жаль было тех, кого из-за него расстреляли. Лишь на минуту, на одну минуту сказал Петров себе, что, может быть, останься он с Полей, летал бы сейчас гораздо лучше. Но мысль эту отогнал. И опять задумался только тогда, когда на доработку истребителя поставили брата наркома, человека без особенных заслуг, и назвали истребитель МИ в его честь, а не ПО, как следовало бы. Петров знал, что Карпов страшно обиделся. Он вернулся через полгода и сказал: конечно, самолет доводится плохо, но кому жаловаться, если это решение приняли там? – и показал глазами. В Германии можно хоть Герингу пожаловаться, а у нас кому? Петров несколько поежился от этих слов, но с Германией наметилось сближение, прав оказался проклятый Шельхорн, чья фамилия и слова не желали забываться. К тому же не очень хорошо складывалось у тех, которые побывали в Испании, тех, о которых его спрашивали во время единственного разговора. Прямо скажем, складывалось у них плохо. Возможно, это произошло оттого, что они воевали там недостаточно хорошо, но не могли же они выиграть войну за испанцев. Петров некоторых вещей не понимал, он понимал одно – что в сложившихся условиях надо летать как можно лучше и подготовить пилотов как можно больше. Он стал тренировать собственное звено и на первомайском параде показал его прекрасно. Раньше осторожничал, а теперь перестал.

Великим утешением был для него мальчик Саня, прекрасный мальчик, неожиданно добрый, и жалко было, что он все время с нянькой. У Тани съемки, театр, шефские поездки опять же. Таня тоже была хорошая, зря он про нее плохо думал в разное время, она была не виновата в том, что она не Поля, вообще не летчица, и несколько раз у них все было замечательно, просто это не то и не так. С Полей, как в ту последнюю ночь в тайге, могло вообще ничего не быть – и все-таки это было полней и лучше всего, что было с Таней. Но получилось так, как получилось, и надо было летать, в полете Петров забывался, только иногда в ясную погоду на хорошей скорости на больших высотах начинал выть. Там все равно никто не слышал. Он выл: как же так, как так. Общий воздух, а летаем все время мимо, никогда не можем совпасть, как эти, честное слово, в сказке, когда он совсем уж было превратился в сокола в надежде закогтить ласточку, но тут она стала ягодой. Несовпадение. Получался от этого воя какой-то нервный подъем, и Кушкин ему сказал однажды: что-то ты, брат, вылетаешь за пределы разумного. Новый истребитель хорошо работал, он помогал истреблять то, что лежало в Петрове тяжелым грузом. Ужасным грузом, надо называть вещи своими именами.

И тем не менее было у него чувство, что все изменится, что он как-то Полю выслужит. Он читал сыну – еще ничего не понимающему, но говорят, что надо ребенку читать, он все равно запомнит, – сказку про Ивана, который выслужил себе Василису, и сын вдруг заорал, заплакал, вероятно, давая тем понять, что Иван все правильно сделал. Устами младенца, а в данном случае луженой его глоткой, глаголет истина. А потому, когда Петрова назначили начальником сборов по слепым полетам истребителей, он странно возрадовался, не иначе предчувствие. Стартовать предстояло из Дягилева на И-15, славной простой машине, незаменимой для учебы, – Петров ее отлично знал, составил план полетов, все шло рутинно. И тут ему стало известно. Та-дам! Запело все. Он много раз клялся, что, если их встреча состоится, он будет совершенно равнодушен, но когда узнал, что прибыла штурман Степанова, не просто штурман, а майор, орденоносец, почетная пионерка многих школ и автор книги «Записки штурмана», то было у него чувство, что он может теперь летать без всякого самолета. И первая мысль его была – что это нарочно так сделано, что он выслужил-таки себе это право. На самом верху. Что ему нашли возможность в такой вот завуалированной форме сообщить: да, теперь разрешается. Ну что с вами делать. Если вы не можете друг друга не любить, если все вокруг видят, насколько ты не в себе, – год спустя-то можно, правда ведь? Прошел ведь год без недели, вот они как все подгадали. Не могло же так получиться само. И при первом взгляде на Полю Петров понял: она только этого ждала, только этого. Никак иначе они не могли встретиться. И дальше вернулось то же нарастающее счастье, которое было по пути из Хабаровска: все лучше, все лучше будет! И когда он узнал, что летчик Хващеватов, в паре с которым должна была летать Поля, не явился по причине болезни живота, – Петров сразу понял: подстроено. И как прекрасно, деликатно подстроено! Кому надо – поймет, а кому не надо – не догадается. Однако знающие люди знают и то, что Хващеватов не мог страдать животом, это было немыслимо, он на спор камни глотал, уверял, что может переварить железный болт. И Петров пообещал самому себе, что назавтра закажет Хващеватову торт, огромный торт, – Хващеватов был сладкоежка. А в торт вложит болт, это будет шутка.