– Ну что же, – сказал Петров, – раз товарищ Степанова осталась без пары, придется мне стариной тряхнуть. Полетите со мной, товарищ Степанова?

– Что с вами делать, – ответила Степанова, счастливыми глазами глядя на него. – Вы только не лихачьте очень сильно.

– Что вы, какое лихачить, – сказал Петров с исключительной серьезностью. – Боевая задача, отставить фокусы.

Они взлетели третьими, в восемь двадцать. Было запланировано два полета – в первом она под колпаком, он корректирует в открытой кабине, во втором корректирует она; ну, с таким штурманом он бы слетал в Комсомольск и обратно, а не то что в деревню Высокое. Уселись, завелись.

– Поля, – очень громко сказал Петров еще на земле, – у тебя есть кто-нибудь?

– Будто не знаешь, – ответила она звонким голосом.

– Не знаю.

– Ну и дурак.

– Что дурак, – ответил Петров, – так это точно. Знаете вы, майор Степанова, что я с момента этого полета уже с вами не расстанусь, в чем клянусь вам сыном?

– Глупости вы говорите, комбриг, – сказала Поля.

– У тебя точно никого? – спросил Петров уже голосом собственника.

– Дурак и есть, – ответила она, то ли смеясь, то ли плача.

– Ну, – грозно сказал он, – поехали.

Они вернулись через полчаса, поменялись, Петров перекурил, и в девять часов десять минут опять улетели.

Официальная версия была – вираж на малой высоте, порядка трехсот, и внезапный штопор; фонарь был откинут, то есть Петров контролировал ситуацию, но не успел вывести машину. Подробнейшим образом допросили моториста-сверхсрочника, воентехника первого и спецтехника второго рангов – да, собственно, ни о каком вредительстве не могло быть и речи, хотя у спецтехника второго ранга имелась жена, брат которой замечен был в неоднократном пьянстве и прогулах, из чего можно заключить, как глубока и фундаментальна была проверка; но самолет был в полной исправности. Он вошел в землю под углом 55 градусов на малых оборотах, на скорости порядка двухсот семидесяти или даже двухсот пятидесяти – то ли Петров увлекся лихачеством и задрал нос, то ли Степанова не стала его корректировать, понадеявшись на абсолютную квалификацию комбрига и главного инспектора. Погоны, как мрачно шутят иные асы, подъемной силы не имеют. Наверху были в негодовании. Бровман лично слышал от Дубакова, что на заседании правительства Сталин был в страшном гневе: «Кто виноват в беспрерывных авариях?» Ему сказали: летчики. «Нет! – кричал он. – Летчики нэ виноваты!» Но разбор всех деталей подтвердил: человеческий фактор.

– Может быть, – предположил Квят, – они повздорили там?

– Толя никогда ни с кем не ссорился, ни в воздухе, ни перед полетом, – твердо сказал Кушкин, он его по Испании знал, сомневаться в его словах было невозможно.

Потом, как всегда, возникла версия именно насчет Испании. Высказал ее человек не очень надежный, но журналист авторитетный, причем лично знавший Петрова и встречавшийся с ним там; высказал шепотом, и Бровман, разумеется, внимательно ее обдумал, но согласиться не мог. Выходило, что после испанской неудачи постепенно убирали всех, особенно же тех, кто контактировал с сомнительными людьми в испанском руководстве, где высок оказался процент троцкистов, не говоря уже о том, что Мальро, активно помогавший в закупке и отправке самолетов, близкий друг Теруэля, сам оказался троцкистом и тайным врагом. Петров был герой, на многочисленных марках появлялся не реже Волчака, первым применил ночной бой и пользовался любовью – так вот, чтоб не провоцировать недовольств… Но в такое неуместное коварство не верилось, и потом, если Петров там применил ночной бой, не говоря уж о широко разрекламированной операции «Ход конем», и все это при строгом соблюдении с нашей стороны Парижского соглашения, – за что его-то было? И почему при этом должна была пострадать штурман Степанова, которая ни сном ни духом? Нет, этот испанец из Москвы, европеец из Бердичева, не обладал никакой монополией на информацию, не говоря уж о том, что сам он был слишком близко к Теруэлю, он же Мигель Мартинес, он же тс-с! – теперь уже тс-с по другим соображениям. Правда, у Птухина тоже все обстояло не настолько хорошо, как могло, и даже передавали сказанное им: если меня, как (и называл известную и значительную фамилию), то я больше всего буду жалеть, что не отбомбился по… – но это уж, наверное, вовсе не соответствовало действительности. Птухин жесткий был человек, но не совсем же без головы.

Потом странно было, что, когда вечером того же дня Бровман звонил Грибовой, та сказала сначала: ах, я не могу, я вся разбита, я буквально вот сейчас в слезах. Но он настоял: наговорите хоть на тридцать строк, – и к ней отправили стажера Ермакова, которому она полтора часа взахлеб рассказывала, как весело было в тайге. Ну не безумие? Разбита, в слезах, и в день смерти своего штурмана полтора часа, хохоча, рассказывать, как там мимо них сбросили какие-то яблоки! Но взяла себя в руки, наговорила, что потеряла превосходную летчицу, лучшего штурмана, подругу, что берет на себя обязательство участвовать в воспитании ее малолетней дочери, первоклассницы, которую Поля любила больше всего на свете. И повторила со значением: больше всего на свете.

С этим тоже, признаться, были связаны разные слухи. О том, что между Петровым и Степановой существовали известные отношения, говорили в открытую, но, во-первых, известные отношения связывали всех со всеми, люди молодые, рискованные, позволено много, все главные герои славной эпохи – режиссеры, актрисы, летчики, полярники, балерины – были связаны тесными, зачастую внебрачными, далеко не товарищескими отношениями. Кто же не знал про (подставьте любые две фамилии), кто не следил, например, за любовью драматурга к актрисе, которая, между прочим, была законная жена героя, и почему бы герою не любить героиню? Главное же – как это могло объяснить происшествие? Как, в самом деле, могло такое случиться, что он уцелел в Испании в бою, рассказывали, с девятью фашистскими истребителями, она выжила в тайге, где десять дней не ела, а потом они разбились на элементарном вираже под Рязанью? Что они, целовались там, что ли? Но даже если вообразить такой романтически-идиотский вариант, конструкция «ишака» исключает любой контакт пилота со штурманом, в особенности когда один под фонарем; даже погладить по голове в этих обстоятельствах было совершенно исключено, хотя чем черт не шутит! Однако, если Петров управлял самолетом, мог ли он рисковать женщиной, которую любил, особенно если учесть, что они перед тем, говорят, давно не виделись и у него, по слухам, что-то было с балериной Телятниковой, а у нее вроде как отношения с учителем, они будто бы познакомились в школе, в дружине ее имени?! Нет, Бровман такую вероятность решительно отметал. Он вообще не очень любил объяснять все эти странные, косяком пошедшие инциденты – с тех самых пор, как Васильев ему сказал: чрезвычайно хороший ты репортер, но… это слово он даже не стал вписывать в дневник.

А уж совершенная глупость была, когда Ананьев, хороший, понимающий известинец, побывавший в том числе и в Мадриде во время знаменитого девятнадцатидневного обстрела, сказал: им же намекнули, что хватит. И с тех пор они не виделись. Вот, значит, им показалось, что лучше погибнуть вместе, чем жить поврозь. В Мадриде, рассказывал он, была такая история: ей восемнадцать, ему девятнадцать, у него уже был ребенок, там это рано, и погибли вместе, причем прямо и сознательно искали смерти. Испанские страсти, сказал Бровман. От советских комсомольцев нельзя ожидать ничего подобного. Вы насмотрелись там, в Испании, чего не надо, от таких упадочнических настроений они и проиграли войну, чем нанесли, между прочим, серьезный ущерб нашему престижу.