Невероятным усилием, жадно лапая кровлю, Максим Т. Ермаков откатился от гибели на метр, встал на четвереньки, чувствуя на животе холодеющее липкое пятно. Дальше его тащил на веревке инстинкт. Прогрохотав по гулкому железу, он вышиб хрупкие доски в самом дальнем слуховом окне, вывалился на чердак, еще безлюдный, потом, по счастью, оказался в незнакомом подъезде, откуда его выпустила, выходя с мешочком скромного мусора, безмятежная старушка. Этот дальний подъезд открылся в боковой переулок, целиком занятый двугорбой помойкой, куда старушка не без изящества зашвырнула свою трепещущую лепту; за переполненными баками ждал, каким-то чудом сообразив, оскаленный шакаленок на нетерпеливо ревущем ермаковском ИЖаке.

— Макся, шлем! Кидай, перемать, шлем! — заверещал шакаленок, как только Максим Т. Ермаков, шипя, взвалился в седло.

Шлем, украшенный звездами вмятин, полетел в помойку, будто простая кастрюля. Байк взревел и тяжело потрюхал, набирая скорость. Голова Максима Т. Ермакова осталась беззащитна, воздух попер насквозь, полный колючих, жгучих частиц. Умный шакаленок, знавший все дыры во всех городских заборах, рванул через завод, и серые корпуса были точно гигантские ульи, откуда в мозг Максима Т. Ермакова текли кусачие серые пчелы. Протряслись по шпалам узкоколейки, выскочили, под дребезжанье опускаемого шлагбаума, на мягкий проселок. Замигали солнцем лесопосадки, простерлись мутные сельскохозяйственные дали; казалось, будто байк не движется, а лишь зудит и бьется, как муха о стекло. Но все-таки ушли.

Максим Т. Ермаков искренне считал, что умный шакаленок, умыкнувший его из-под носа ментов, теперь навеки друг. Однако тем же вечером спаситель, скаля ржавые зубки, объявил, что Макся должен денег. Денег так денег: Максим Т. Ермаков сбыл попаленный ИЖак, щедро отбашлял шакаленку, зная уже, что больше не придется разъезжать на байке по городу-городку. Городок перестал существовать. Максим Т. Ермаков даже не поинтересовался, пострадал ли кто-нибудь от падения статуи, видел только, что и других истуканов убрали, на их месте какое-то время держались недолговечные призраки, поблескивали ломко, будто гигантские помятые баллоны из-под минералки, — а потом и они исчезли.

До выпускного оставались май и июнь. Город-городок превратился в пустое место, в белое пятно на карте — словно здесь, несмотря на теплынь, залегли вечные снега. Сколько же таких белых пятен на карте России, сколько снега в стране! Москва, только Москва — как Максим Т. Ермаков рвался в нее, как вписывался, пока не дали место в общежитии, на какие-то левые хаты, где ванны были грязней, чем унитазы вокзальных сортиров; как работал, чтобы платить за институт, в позорном шопе около метро, впаривая гражданам косматые, ядовитых цветов, детские игрушки, — пока не проник, не ввинтился в нынешнюю свою транснациональную купи-продайку, где впервые решил, что жизнь удалась! И вот сидит теперь у себя на съемной квартире, словно у бездны на краю, и злится, и жрет вязкое месиво, оставшееся от торта, закусывая ссохшейся жопкой полукопченой колбасы. Все, чего достиг, при нем. Ведро с грязной водой рдеет посреди комнаты, цокает по оконным стеклам ледяная крупка, выглядывают из щелей, шевеля усами-антеннами, скрытые видеокамеры, в подъезде на подоконнике мирно дремлют социальные прогнозисты.

Вот и три часа ночи. Вот и звонок в дверь.

Явилась. Бедная киска. Распахнутая шуба в мокрых зачесах, будто она, на кошачий манер, вылизывалась языком. Желтое платье измято, все в водяных знаках от пролитых и высохших напитков. Колготы порваны, длинные острые сапоги застегнуты криво, но пальцы на трясущихся руках целы все до одного.

— Ну, вот и с праздником. С прошедшим тебя, дорогая! — иронически поклонился Максим Т. Ермаков.

Тут же морду ему ожгла косая пощечина. Таких Максим Т. Ермаков еще не получал. Левая щека, принявшая плюху, сразу стала тяжелее правой на целый килограмм. Кажется, голова совсем не так невесома, как представлялось раньше. Ах, сучка! Три миллиона долларов тебе на булавки? На, получи!

Маринка, схватившись за лицо, налетела спиной на косяк. Ладонь Максима Т. Ермакова горела и жужжала, точно он отбил крепкий пас в волейболе. Дверь на лестничную клетку все еще была открыта, и проснувшийся социальный прогнозист, легкими стопами поднявшись на площадку, осторожно высунул длинный полупрозрачный нос и сидевший сбоку моргающий глаз.

— Не твое собачье дело, вон пошел! — заорал на него Максим Т. Ермаков и злобно захлопнул дверь, мимолетно и со страшной скоростью вообразив, как бы мог он, наоборот, подружиться с офицерами, знать графики дежурств, приглашать к себе на рюмочку чайку, вникать в их семейные обстоятельства, самому жаловаться на баб и начальство.

— Па-адслес ты, Макс-сик… Кахкой ты па-адслес!.. — прошепелявила Маринка, кое-как выпрямляясь на каблуках.

Она была явно с хорошего похмелья. Левая щека горела, длинный рот, с кровью припечатанный к зубам, едва отклеивался. Однако глаза ее в павлиньей раскраске вчерашней косметики светились таким настоящим и ярким отчаяньем, что Максим Т. Ермаков немного струхнул. Вдруг и правда с ней сделали что? Хватаясь за стенки прихожей, Маринка содрала сапоги и той угловато-пяточной походкой, какая бывает у женщин после высоких шпилек, проковыляла в комнату.

— Что за представление ты устроила? Что за придурок мне звонил? Будешь отвечать? — Максим Т. Ермаков последовал за Маринкой и еле успел выхватить у нее из-под ног плеснувшее ведро.

— Как ты могх, Максик, как ты могх… — Маринка раскачивалась, обхватив себя за перекошенные плечи. — Я что, совсем не шчеловек? Хоть бы я сдохла, так, шчто ли? Мне с-совсем ничего не положено в жизни хорошего? Пусть мне пальсцы режут, пусть мне ноги рубят? Как с-скотине? Люди и ухом не поведут…

— Да ведь ты подстроила все! — заорал, подбоченившись, Максим Т. Ермаков. — Думаешь, я не слышал, как ты отвечала придурку из ванной? Трубка лежала рядом с телефоном! Какое похищение?! Какие отрезанные пальцы?! Вы там погуляли хорошо, уснули кто где и кто с кем, а потом решили с утра поправить материальные дела. Где я тебе три лимона зеленью возьму?!

— А что дороже, шчеловек или три миллиона?! — огрызнулась Маринка, сверкнув глазами исподлобья.

— Да где бы я их взял, ну? Расскажи, как ты это себе представляешь. Давай, изложи последовательность действий, — потребовал Максим Т. Ермаков.

Он хотел заставить Маринку проговорить — мол, напишешь завещание, потом застрелишься. Чтобы она, произнося это вслух, осознала процедуру и цену вопроса. Вместо этого Маринка, запрокинув голову, свесив на сведенные лопатки тусклые космы, словно засыпанные сажей, завыла в потолок. Она выла по-настоящему, натягивая белое горло, и столько было в ее руладах звериной, волчьей жалобы, что Максим Т. Ермаков понял. Он сам какие-нибудь сутки назад окунулся в отчаяние — в совершенно незнакомую мутную среду, скорее жидкость, чем газ, сжавшую сердце, как течение воды сжимает на ногах резиновые сапоги. Для Маринки настал момент Большого Облома, и Маринка надрывно изливала жалобу на несоответствие себя и собственной жизни. На то, что не родилась в богатой и чиновной московской семье, не имеет всего, что положено, просто так, потому что живет на свете; что могла бы, наверное, вырасти хорошей девочкой, с аккуратным пробором на теплой макушке и безмятежностью во взгляде, а приходится быть потасканной сукой, пускаться во все тяжкие — и все равно, и все равно не дается счастье, а без этого простого московского счастья нельзя примириться с жизнью, никогда, ни за что! Так, говорите, человек ценнее трех миллионов долларов? Вот я, я — человек, где мои деньги?! Что, молчите, падлы? Ау-ау-у-у-у! А-у-у-у!