Он, наверное, начал бы потихоньку голодать, если бы не услужливость алкоголика Шутова. Этот коренной москвич, весь пропитанный каким-то плотским горьким запахом, напоминавшим запах помидорной рассады, лихо катавшийся на милицейских иномарках в родной обезьянник, видимо, свято не понимал, что происходит вокруг. Возвращаясь из офиса, Максим Т. Ермаков звонил в обитую порезанным дерматином дверь притона; мутный глазок на двери темнел и моргал, после чего приходилось ждать еще минут пятнадцать, слушая странные звуки, как если бы в притоне спешно двигали мебель. После этого дверь приоткрывалась на дециметр, и Шутов, как крыса, ловко протискивался в щель, всегда оставляя внутри один из двух расслоившихся и драных клетчатых шлепанцев. Бывало, что вместо Шутова на площадку выходила кое-как запахнутая в халатик мятая девица, а иногда просто высовывалась голая женская рука с обгрызенными крашеными ногтями, с мокрым пухом под мышкой. Максим Т. Ермаков отдавал листок со списком покупок, в который были завернуты деньги, и отправлялся наверх. Через совсем небольшое время либо Шутов, либо кто-то из девиц являлся с продуктами и подробными финансовыми отчетами. Не пуская к себе, они и сами не шли в чужую квартиру, а топтались на площадке, на виду у дежурных социальных прогнозистов, бросавших раздраженные взгляды на самовольничающий асоциальный элемент. Максим Т. Ермаков первое время боялся, что путаны, следуя профессиональному инстинкту, попытаются виляющими рыбками проплыть в квартиру и в койку. Однако девицы вели себя совершенно нетипично: стояли стрункой, тесно сдвинув кривые ножки, между которыми зияли просветы, какие бывают в заборах из горбыля. Были все они до странности непривлекательны: грубые родинки, длинные рты, хрящеватые носы школьных отличниц, и, по совести, не с такими ногами носить короткие юбки с разрезами по самое не балуй. Впрочем, в нехорошей квартире алкоголика Шутова вряд ли можно было ожидать внезапной встречи с Клаудией Шиффер. Девушки все были очень старательные — старательность составляла, вероятно, их единственное профессиональное достоинство, хотя и сомнительное; к чекам часто прилагалось пояснение на листочке от руки, сделанное аккуратным девичьим почерком, напоминающим узкое кружевце. «В сиротском приюте он их набирает, не иначе», — думал Максим Т. Ермаков про алкоголика Шутова и его контингент. В денежных расчетах обитатели притона были честны до копейки; гонорар составлял неизменно две бутылки водки, самой дешевой, способной, казалось, насмерть отравить анемичные девичьи организмы. Максим Т. Ермаков не раз предлагал алкоголику Шутову брать водку хорошую. На это Шутов, видимо, совсем не понимавший, как можно платить дороже за тот же градус и литраж, только тряс нечесаными патлами, в которых пробивалась свинцовая жирная седина.

— Так ведь водка не для здоровья, — разъяснял он незадачливому соседу. — Она наоборот.

И то верно.

Максим Т. Ермаков все ждал, каким будет следующий ход социальных прогнозистов. У головастиков весной образовались новые проблемы: повсюду начались громадные лесные пожары, из глубоких складок тайги дым валил, будто там треснула земля. В новостях показывали снятые с вертолетов рыхлые огненные язвы, размером с целые электрические города, вздымаемые жаром в небо искры и хлопья, задымленные сосняки, в которых точно стелился по земле призрачный снег. Пылали сибирские поселки, выли, обнимая детей, погорельцы, по обочинам смутно рисовались закопченные автомобильные остовы, человеческие жертвы исчислялись тысячами. В онлайн-игре «Легкая голова» появились новые персонажи — пожарные, без которых теперь не могла обойтись ни одна серьезная миссия. Виртуальный толстяк получил способность выдыхать могучие огненные струи, от которых вспыхивали факелами разведчики, стратеги и стрелки. Огнедышащий монстр буквально сдувал с лица земли вековые деревья и узнаваемые по телевизионным репортажам сельские улицы; остановить толстяка могла только бренчащая, как будильник, пожарная машина с расторопной командой.

В общем, народу наглядно разъясняли, кто опять во всем виноват. Следовало принимать новые усиленные меры к обезвреживанию Максима Т. Ермакова. И вот однажды, пробегая в офис мимо пикетчиков, по случаю пожаров наглядно измазанных сажей, Максим Т. Ермаков увидел то, от чего душа его буквально провалилась в пятки.

Он или не он? Целый день Максим Т. Ермаков думал, уставившись в пыльную, изрисованную пальцем, столешницу. Тот мужик стоял с отсутствующим видом, держа древко транспаранта, как держатся за поручень в метро. Слишком мелок для Вована Колесникова, слишком узкоплеч. И все-таки это был он, Вованище: его поседевшая, будто заплесневелая, щетина, его куртейка в матрасную полоску, словно перешитая из того колхозного пиджака, из которого Максим Т. Ермаков когда-то вытащил набитый долларами грязный конверт. Даже не глазами узнал его Максим Т. Ермаков, а солнечным сплетением, заплясавшим от ужаса.

Что делать? От крыльца до «тойоты», оставляемой из предосторожности в укромном переулке, пятнадцать минут бегом. И не очень-то побежишь в ломком пластиковом дождевике, который теперь, с наступлением весны, защищал Максима Т. Ермакова от гнилых овощей. Завтра Вованище наверняка придет опять. Вот головастики, знают дело, подлецы: откопали, привезли и поставили на видном месте именно того человека, который способен отравить жизнь Максима Т. Ермакова по-настоящему.

Рабочий день закончился, приободрившийся народ повалил из офисов навстречу хорошей погоде. Максим Т. Ермаков плелся одним из последних. Вован стоял на прежнем месте и курил, закусив неровными, как камешки, зубами, кривую папиросу; транспарант, другой конец которого вздымала повыше горбоносая седая дама, в профиль напоминавшая старую белую ворону, со стороны Вована заметно провис. Максим Т. Ермаков, сделав глубокий вдох, приготовился рвануть бегом — и вдруг с удивлением обнаружил, что ноги, ставшие легкими и плохо управляемыми, сами несут его прямо к Вовану. Это было ужасно, это было невозможно: примерно за десять метров до врага Максим Т. Ермаков уловил шершавую, будто оса, молекулу знакомого народного одеколона; и с каждым шагом рой густел, грозно гудел, затекал в надувшийся мозг, точно там было их осиное гнездо.

Растерявшиеся пикетчики, по большей части немолодые женщины в черных газовых шарфиках, подались назад; транспарант, щелкнув, натянулся, стало видно, что на нем написано: «Ермаков, из-за тебя погибли наши дети!» Вован выплюнул папиросу, его набрякшие глаза уставились Максиму Т. Ермакову куда-то в переносицу.

— Что, Вова? Здравствуй, раз пришел, — произнес Максим Т. Ермаков, почти не слыша сквозь осиное гудение собственного голоса. Рука, выпростанная из дождевика и протянутая врагу, была от ужаса словно в колючей шерстяной перчатке.

Вован заморгал, удивленно покосился на свою темную клешню и, придерживая древко транспаранта под мышкой, протянул ее вперед, словно все-таки не был до конца уверен в ее существовании. Пожатие получилось кривым и болезненным; клешня Вована, совсем не такая громадная, как помнилось Максиму Т. Ермакову, с пальцами короткими и желтыми, будто окурки, все-таки обладала жесткой силищей, от которой у Максима Т. Ермакова слиплись костяшки.

— Как живешь, Вова? — бодро спросил Максим Т. Ермаков, выдавливая улыбку.