областного суда, было чрезвычайно неприятно, что мне указывают, как выполнять свои профессиональные обязанности, и навязывают конкретные судебные решения. С точки зрения уголовно-процессуального законодательства это было грубейшим нарушением закона. Но в те годы партия считала, что ей можно все и законы писаны не для нее. Любое пожелание обкома, высказанное в форме пусть даже мягкой рекомендации, расценивалось как приказ, обязательный к исполнению. Не выполнишь – получишь неприятности. Могут перекрыть дальнейшее продвижение по карьерной лестнице, а могут и с нынешней должности снять. Одним словом, идти поперек партии – себе дороже. И что удивительно: почти никто не возмущался таким положением вещей, привыкли, ведь подобный порядок существовал к тому времени лет 40, если не больше, и многие из нас жили при нем с самого рождения, даже не догадываясь, что можно и нужно жить иначе…»

* * *

Вот и ответ на вопрос, почему дело по обвинению Виктора Лаврушенкова слушалось в закрытом судебном заседании. Интересно, Губанов догадывался об истинной причине? Петру казалось, что Николаю Андреевичу это вообще не было интересно. Старик сказал, конечно, что сходил бы послушал, если бы была возможность, но голос его звучал при этом как-то безразлично.

Но каким же наивным выглядел Василий Сергеевич Екамасов в своих писаниях! Думал, что в девяностые годы в России строили правовое государство, порицал прежние порядки. Сейчас, в 2021 году, даже смешно читать. Как там говорилось в советском мультике про Чебурашку? «Мы строили, строили и наконец построили!» Построили, ага.

Петру стало грустно. Он хотел было поговорить с Кариной, зачитать ей отдельные пассажи, обсудить, но девушка сосредоточенно работала, и он не решился ее отвлекать. Молча походил взад-вперед из комнаты в кухню и обратно, помахал руками, сделал приседания, чтобы разогнать кровь, а вместе с ней и тоскливые мысли о неоправдавшихся надеждах стариков. Достал из холодильника банку «Ред Булл», выпил залпом, закусил сочной сладкой грушей и вернулся к запискам Екамасова.

* * *

«…Распространенным заблуждением является представление о том, что судебные психиатры могут признать или не признать подэкспертного невменяемым. Это абсолютно не так. Судебно-психиатрическая экспертиза проводится для того, чтобы выявить наличие психопатологии и при необходимости поставить диагноз. Решение о том, является ли подсудимый невменяемым, принимает суд и только суд, больше никто. Суд изучает материалы экспертизы наравне со всеми материалами уголовного дела и делает вывод о том, подлежит ли конкретный подсудимый уголовной ответственности или нуждается в применении принудительных мер медицинского характера. В заключении экспертов может содержаться крайне тяжелый диагноз, а суд все равно признаёт человека вменяемым и отправляет в колонию отбывать лишение свободы. Или наоборот: диагноз не особенно серьезный, но подсудимого тем не менее определяют в специальное медицинское учреждение закрытого типа. Все зависит от усмотрения суда, от его внутреннего убеждения. И нередко от указаний соответствующего партийного органа. Замечу к слову, что давили не только на суд, но и на судебных психиатров, высказывая «пожелания» о смягчении диагноза или, напротив, о постановке диагноза психически здоровым лицам. Известны случаи, когда обвиняемые с тяжелой формой психического расстройства признавались вменяемыми, чтобы успокоить общественное мнение и показать, что нашумевшее преступление, особенно если это серия убийств, повлекло за собой заслуженное суровое наказание. Но точно так же известны и другие случаи, которых было намного больше: совершенно здоровых людей эксперты признавали больными, чтобы суд имел возможность вынести решение о невменяемости и упрятать таких подсудимых подальше от людских глаз. Подобная практика широко применялась в отношении диссидентов, чтобы можно было сказать: «Конечно, он сумасшедший. Разве нормальный, психически здоровый человек может быть недоволен жизнью в прекрасной Стране Советов?» Кроме того, диссидентов нельзя было отправлять в колонию по тем же самым причинам, по каким нельзя было отправлять туда и Лаврушенкова. Нечего мутить людям головы своей болтовней.

После возвращения с бюро обкома настроение у меня было по понятным причинам испорчено. На следующий день уголовное дело по обвинению Лаврушенкова по ст. 102 п. «б» УК РСФСР («умышленное убийство из хулиганских побуждений») поступило в мой суд, и я сразу затребовал его для ознакомления. Меня смущала квалификация содеянного. Из того, что говорил Логунов, выходило, что речь идет об обычном убийстве, предусмотренном статьей 103 Уголовного кодекса, а такие дела, согласно закону, не могут слушаться по первой инстанции в областном суде без специального решения, оформленного по всем правилам. Но первый секретарь говорил только о требовании проводить закрытое судебное заседание, а о том, что нужно вынести решение о передаче дела в вышестоящий суд, не произнес ни слова. Логунову я этого объяснять не стал, потому что он не юрист и таких тонкостей не поймет, а дело в любом случае прошло через руки прокурора по надзору за предварительным следствием, и я еще во время разговора в обкоме заподозрил, что с квалификацией что-то нахимичили, чтобы подвести под ст. 102 («умышленное убийство с отягчающими обстоятельствами»), дела по которой, согласно УПК, слушаются не в районном народном суде, а в городском, областном и выше.

Просмотрев первые несколько страниц, я вздохнул с облегчением: все-таки не зря Аркадий Иванович Полынцев считался асом в своем деле. Мне не было известно ни одного случая, когда законченные им уголовные дела отправлялись бы на доследование или имело место кассационное либо надзорное производство в связи с недочетами предварительного следствия. Судебное следствие по делам, расследованным Полынцевым, всегда шло как по маслу.

И в данном случае никаких сбоев не предвиделось. Каждый документ идеально составлен, доказательства безупречны и соответствуют всем четырем критериям: относимости, допустимости, достоверности и достаточности. И чистосердечное признание обвиняемого имеется. Многостраничный акт судебно-психиатрической экспертизы, в заключении – диагноз, позволяющий суду с полным основанием признать подсудимого невменяемым. Никаких «узких» мест, требующих особого внимания и осторожности во время слушания. Под «узкими» местами я в данном случае имею в виду заметные недоработки следствия, нарушения процессуального закона при проведении следственных действий, явные несостыковки в показаниях и прочие огрехи.

Даже мои сомнения по поводу квалификации содеянного, а значит, и по поводу определения подсудности растворились полностью. Действительно, мотив, которым руководствовался Виктор Лаврушенков, можно назвать только хулиганским. Не корысть, не кровная месть, не внезапно возникшее сильное душевное волнение, вызванное противоправными действиями потерпевшего, нет цели сокрытия другого преступления. Под хулиганским мотивом как раз и подразумевается все то, что не перечислено в законе отдельной строкой. Непонятное, неформулируемое, глупое и бессмысленное. Обычная месть (то есть не кровная) или, например, ревность, пьяная драка – это статья 103, подсудность райнарсуда, а хулиганство – будьте любезны перейти в более тяжкий состав и предстать перед областным судом.

Обвинительное заключение было составлено и подписано следователем Садковым, которому передали дело после того, как Полынцева прямо из служебного кабинета увезли на «Скорой» с инфарктом. К этому документу у меня тоже не было особых претензий, да и что там могло быть не так, если Садков опирался на безупречные материалы Полынцева?

В целом два толстых тома уголовного дела не вызвали у меня ни малейших сомнений. О том, насколько добросовестно проведена экспертиза в институте имени Сербского, я вообще старался не думать: это не моя епархия, я юрист, а не психиатр, моя обязанность – исследовать и оценить представленные доказательства, к числу которых относятся и экспертные заключения. Не доверять квалификации сертифицированных экспертов у меня оснований не было. Моя профессиональная совесть почти не страдала. Почти – потому что после ознакомления с материалами дела я был совершенно уверен в виновности преданного суду гражданина Лаврушенкова, но не уверен был в том, что он действительно должен быть признан невменяемым. Однако резоны, высказанные первым секретарем обкома, были мне понятны, и я с ними соглашался. Здоров Лаврушенков на самом деле или болен, но в исправительно-трудовом учреждении усиленного режима ему точно не место.

Я собрался было уже поставить в график заседание по этому делу, но вспомнил указания Логунова насчет народных заседателей. Пришлось связываться с обкомом и ждать, пока дадут отмашку. Ждать пришлось недолго, и я догадался, что кандидатуры заседателей уже были подобраны и проверены заранее, все предварительные беседы с ними провели и инструкции раздали, строго наказав держать рот на замке и ни в коем случае не разглашать то, что они услышат в судебном заседании. Наверное, пообещали что-нибудь очень существенное за молчание. А может, и пригрозили, если было чем.

Заседатели явились ко мне в кабинет за час до начала слушания, и я сразу увидел, что проблем с ними не будет. Кряжистый мужчина лет сорока пяти, член партии с двадцатилетним стажем, фронтовик, отец четверых детей, старший мастер на крупнейшем в области заводе. Я подумал, что, пожалуй, он совершенно точно не станет сочувствовать ни потерпевшему Астахову, ни его убийце