Лаврушенкову, не будет задавать вопросов и все, что написано в уголовном деле и озвучивается в судебном заседании, воспримет как истину в последней инстанции. Вторым заседателем оказалась милейшая старушонка, завкафедрой истории КПСС из какого-то вуза, про таких говорят: «Она еще Ленина знала». Пропитанная до мозга костей партийной идеологией, она была еще и глуховата, но тщательно скрывала этот дефект. Половину сказанного на суде, если не больше, она и вовсе не услышит. А то, что услышит, истолкует в правильном ключе.

Я кое-как накорябал постановление о слушании дела в закрытом судебном заседании, обтекаемо ссылаясь на норму закона, но не особенно старался. Коль подключился обком, значит, никто не станет придираться. Главное, чтобы постановление было в деле. На том, как вели себя представитель государственного обвинения и защитник, явно ощущалась тяжелая рука обкомовских указаний и инструкций.

Дело мы прослушали за два дня, а если точнее, то за полтора. Первый день заседали до вечера, во второй я к обеденному перерыву ушел на приговор. Опасения Логунова отчасти оправдались, подсудимый Лаврушенков готов был бесконечно распространяться на тему морального облика и недопустимости внебрачных связей, хотя про секту вообще не упомянул. Несовершеннолетних девочек и мальчиков он тоже не затрагивал, чему я был только рад, хотя про совсем молоденьких девушек все-таки сказал. Почувствовав, что подсудимый вступает на опасную тропу, я прервал его, не давая договорить, и задал другой вопрос, отвлекая его внимание. Что же касается самого преступления, то он ничего не помнит, поскольку страдает провалами в памяти, особенно когда выпьет, искренне раскаивается и сожалеет о содеянном, но признает, что Владилен Семенович Астахов был человеком глубоко аморальным и заслуживал всяческого порицания. Общий смысл его слов сводился к следующему: «Я не помню, как я убивал Астахова, но вполне допускаю, что мог это сделать, потому что такие, как он, не должны жить среди нас. Раз доказательства против меня, значит, я и вправду виноват и готов понести наказание».

А доказательства и в самом деле были крепкими. Следы пальцев Лаврушенкова в доме Астахова, свидетельские показания о том, что подсудимый часто высказывал возмущение поведением певца и его образом жизни. Более того, Лаврушенкова видели в ночь смерти Астахова рядом с его дачей. А сам он не скрывал, что знал о сильнодействующих таблетках и видел, где Астахов их хранит. Как зовут девушку, запечатленную на фотографии, подсудимый не знает, на следствии ему сказали, что ее фамилия – Бельская, она балерина. Однако эту девушку Лаврушенков видел ранее неоднократно вместе с потерпевшим на даче, у них были любовные отношения, которые они даже не скрывали. Потом девушка перестала приезжать. Но Лаврушенков однажды видел, как Владилен Семенович небрежно засовывал фотографию Бельской в книжный шкаф, между толстыми томами, и тогда же сделал вывод, что для знаменитого певца честь и достоинство женщины ничего не значат и ценности не представляют. В дачном доме Астахова подсудимый бывал часто, выполнял различные работы по просьбе хозяина, так что его осведомленность о местах хранения таблеток и фотографии никого не удивила.

Все было одно к одному, ни подсудимый, ни его защитник не пытались оспорить ни одного факта, положенного в основу обвинения. Поэтому управились мы быстро, и в совещательную комнату я уходил в компании заседателей и с полной уверенностью в том, что без затруднений приму решение о признании Виктора Лаврушенкова не подлежащим уголовной ответственности в связи с психическим заболеванием, вследствие которого он не осознавал противоправность своих действий и не мог руководить ими, и о применении к нему принудительных мер медицинского характера.

Обком был доволен, и довольно скоро я выбросил дело Лаврушенкова из головы. Кто же мог знать, что в восьмидесятом году разразится скандал…»

* * *

– Чего ты сопишь, как простуженный носорог? – раздался голос Карины. – Чем-то недоволен?

Петр с надеждой посмотрел на нее.

– Ты закончила на сегодня с работой? Или я тебе помешал?

– Закончила. Ф-фух! – Она резко выдохнула и закрыла файл. – Я молодец! Вполне довольна собой.

Это означало, что день перерыва действительно пошел на пользу, замыленность восприятия ушла, и при втором чтении ей удалось отыскать в тексте еще какие-то косяки. Если же при перечитывании ничего нового не вылавливалось, Карина начинала нервничать и подозревать, что сработала плохо, невнимательно. «С одного раза никто и никогда не может увидеть все ошибки, – уверенно говорила она. – Знаешь, как раньше работали настоящие корректоры? Читали текст как минимум три раза. Первый раз проверяли на орфографию, второй раз – на синтаксис, а в третий раз вообще читали каждое предложение с конца в начало, от точки до заглавной буквы, потому что когда читаешь как положено, то можешь незаметно отвлечься на смысл и чего-то не заметить, а когда читаешь от конца до начала, то на смысл точно не отвлечешься. И добросовестный редактор тоже должен читать хотя бы два раза».

– Много наловила? – спросил Петр.

– Чуть-чуть. Как раз столько, сколько допустимо для второй читки. Но это только треть романа, посмотрим, что будет дальше. Так чего ты сопел-то?

Она встала из-за стола, плюхнулась рядом с Петром на диван и заглянула в текст на экране ноутбука. Начала было читать, но тут же заморгала, потом крепко зажмурилась.

– Не могу, уже глаза ломит. Читай вслух.

Достав из кармана толстовки флакон с каплями, Карина закапала в глаза, растянулась на полу и приготовилась слушать.

– О господи, ну и обороты, – недовольно пробормотала она, когда Петр добрался наконец до конца одной особенно длинной фразы. – Сразу видно, что чиновник писал.

– Почему именно чиновник?

– У них так было принято. Чем длиннее предложение в официальной бумаге, тем лучше. При царизме вообще было высшим шиком весь документ на полторы-две страницы изложить одной фразой. Ты вспомни, у тебя в книге про Сокольникова приведены выдержки из приговора, так там с ума сойдешь, пока до точки доберешься. А когда доберешься, уже забываешь, где было подлежащее. С царизмом уж сто лет как покончили, а чиновничьи замашки остались.

– Так Екамасов и был судьей, отсюда такой стиль.

– Ну ясное дело. Давай дальше.

Через несколько минут Карина снова поморщилась:

– Фу-у, какая канцелярщина. После художественной прозы ужасно режет слух.

– Мне заткнуться? Или будешь терпеть? – насмешливо поддел ее Петр.

Она засмеялась:

– Буду терпеть. Интересно же!

Дослушав до конца, девушка поднялась и села по-турецки.

– Кажется, я понимаю, что тебя смущает.

– Значит, все-таки врет наш судья?

– Конечно, врет. В мемуарах всегда врут, особенно если при новом режиме пишут о старом. Я парочку мемуарных творений редактировала, так что представление имею. Воспоминания вообще штука коварная, никогда не знаешь, какую подлянку они подкинут. Человек может не иметь намерения солгать, уверен, что излагает все в точности так, как было, но помнит все равно неправильно. Все искажается со временем.

Петр не мог с этим не согласиться.

– Это верно, – кивнул он. – Кроме того, есть еще один нюанс: Екамасов писал мемуары, чтобы заработать денег, то есть старался соответствовать конъюнктуре читательского рынка, а в то время было модно всячески очернять советскую власть, чтобы подчеркнуть, как хорошо стало при демократии. Так что привирали в мемуарах – будьте-нате. Сравним ощущения?

Карина с готовностью кивнула, глаза ее загорелись: сравнение ощущений было ее любимой игрой.

– Только давай сегодня ты будешь писать, а я – говорить, а то вставать неохота, – попросила она.

Петр открыл блокнот, набросал несколько слов, вырвал листок и спрятал в карман.

– Говори.

Девушка уставилась в одной ей видимую точку в районе колена Петра, мысленно воспроизводя только что услышанное.

– Насчет секретаря обкома Логунова… мне кажется, судья изрядно сместил акценты. Ну да, при совке партия всем рулила, но чтобы с председателем областного суда вели себя так нагло… что-то не особо верится. Я думаю, Логунов обрисовал ситуацию и высказал просьбу, а Екамасов уже сам предложил варианты. И насчет народных заседателей тоже его идея была. Наверняка сам попросил, чтобы людей отобрали и проверили со всех сторон.

– Что еще? Или это все?

– Еще там, где он описывает судебный процесс. Там концы с концами не сходятся, – задумчиво проговорила Карина. – Я, конечно, не юрист и вообще не при делах, но вычитала кучу детективов за время работы. Вот смотри: Екамасов пишет, что подсудимый многократно бывал в доме Астахова, выполнял разные ремонтные работы. Разве при таких обстоятельствах его отпечатки пальцев могут быть доказательством? Да их по всему дому должно быть немерено. Или экспертиза смогла установить, что конкретные отпечатки появились именно в ночь убийства? Если так, то почему Екамасов об этом не написал?

– Насколько я понимаю, подобных экспертиз еще не придумали в шестьдесят шестом году, – усмехнулся Петр. – Я даже не уверен, что они и сейчас есть. Бинго, подруга!

С этими словами он вытащил из кармана и протянул ей