— И это тоже. Но это не главное. Его сила в том, что он знает, чего хотят массы. Он недавно вспоминал о тебе.

— Как это?

— В связи с тем происшествием в Винтергартене.

— Что же он сказал?

— «Я хочу этого человека». То есть тебя.

— Меня? Еврея?! Виновника всех бед, которые обрушились на Германию?!

Вилли вновь надолго замолчал, затем неожиданно, уже совсем по-братски, как очковая змея очковую змею, вновь обнял меня за плечи.

— Ты так и не сумел излечиться от самой страшной болезни на свете.

— Какой же?

— Наивности. Ты пренебрегаешь нашей дружбой, которой я, Вилли Вайскруфт, всегда был верен до конца.

— Даже когда Зигфрид сбил Ханну?

— Даже тогда. Будем откровенны, Вольфи. Кто, как не я, помог сбросить тебе оковы Коминтерна. Теперь ты вольная птица, высоко взлетел, пусть даже гордые поляки ни единым словом не упоминают о тебе, за спиной презирают тебя. У тебя, еврея, здесь нет будущего. Я же вновь предлагаю тебе сотрудничество, от которого ты так легкомысленно отказался и угодил в лапы какому-то Кобаку. Ты ведешь себя наивно.

— В чем же ты видишь мою наивность?

— В том, как ты относишься к некоему Адди Шикльгруберу по кличке Гитлер, который с такой яростью борется с евреями и коммунистами.

— Ну-ка, ну-ка? — предложил я по-русски.

Вилли потушил сигарету и, глядя в серенький прогал садовой аллеи, предупредил.

— Здесь не любят москальскую мову. Германскую тоже, но для нашего разговора она более естественна.

После короткой паузы он продолжил.

— То, о чем я сейчас расскажу, мне следовало забыть и не вспоминать, но мы с тобой alte Kamеraden (старинные друзья) — и он негромко пропел пару строчек из этой народной песни. — Однажды в бирштубе на Фридрихштрассе ты дал мне дельный совет — без влиятельных друзей на этом свете не проживешь. Теперь очередь за мной. Знаешь, у наших общих с тобой родственников был писака, который мудро заметил — если на клетке тигра увидишь надпись слон, не верь глазам своим. Это мудрое замечание вполне относится к Адольфу.

Я познакомился с ним в Мюнхене, в восемнадцатом году, когда от отчаяния прибился к небезызвестному капитану Эрнсту Рему, заведовавшему военной полицией в Мюнхенском гарнизоне. Адди в то время служил ефрейтором в одной из частей того же гарнизона и тоже подрабатывал осведомительством у Рема. Мы с ним познакомились, но коротко сойтись не успели — в начале апреля в Баварии взбунтовались красные, и власть перешла к «Комитету действий», другими словами, к Советам рабочих и солдатских депутатов.

Сначала спартаковцам удалось продвинуться до Дахау, что в сорока километрах к северу от Мюнхена. Здесь этот сброд почему-то остановился, хотя сила была на их стороне — красных штурмовиков было около тридцати тысяч человек. К концу апреля совместными усилиями рейхсвера и добровольцев советы придушили, но почему-то никто не видел Адди в наших рядах. Наоборот, он остался в гарнизоне и кое-кто видел его с красной повязкой на рукаве.

— И что?

— А то, что Адди уже тогда проявил недюжинные способности в умении разбираться в обстановке. Но это все пустяки по сравнению с тем, что… — Вилли по привычке сделал длинную паузу, накурился всласть, потом добавил, — что я видел собственными глазами. Адди стрелял в рейхсвер! И видел не только я. После того, как красным свернули шею, я поинтересовался, зачем же он стрелял в патриотов? Разве нельзя было ограничиться красной повязкой на рукаве. Он ответил мне исторической фразой: «Вилли, укажи мне революционера, который пару раз не перебежал бы с баррикады на баррикаду». Затем предупредил — «всяко бывает, товарищ, но в интересах Германии тебе лучше забыть об этом». Вот так он рассуждал в восемнадцатом году.

Вновь пауза, легкий дымок, затем продолжение.

— Об этом случае я никому не рассказывал, тебе первому и только затем, чтобы ты трезво взглянул на окружающую действительность. Этот разговор надолго развел нас с Адди. Я не мог понять, зачем стрелять в соратников по пивной, однако спустя годы мне стало ясно — это была проверка, попытка сыграть с судьбой в угадайку. Простенькая логика божественного предначертания заключается в том, что Божий дар не выбирает, в чьем теле поселиться, в еврейском, австрийском или славянском. Это есть первая заповедь, которой должен придерживаться разумный человек. Это, в первую очередь, касается тебя.

— И Адди, — подсказал я.

Вилли никогда не понимал и не принимал иронию. Он ответил с солдатской прямотой.

— Конечно. Вообрази, Вольфи, насколько проще Создателю было бы управлять миром, если бы он дарил способности исключительно достойным, безукоризненным в нравственном отношении двуногим. С каким энтузиазмом мы все двинулись бы за ними в райские кущи! Какая сила смогла бы свернуть нас с истинного пути?! Кому в голову пришло бы убивать, прелюбодействовать, красть и сквернословить! Но промысел Божий неисповедим. Вообрази, полгода назад мне по долгу службы пришлось послушать Адди. Он выступал в берлинском цирке, на предвыборном митинге. Это, я скажу тебе, что-то…

Вилли вновь надолго замолчал, затем взбодрился, повернулся ко мне и принялся тыкать указательным пальцем в мою грудь.

— Человек, которого я знал тринадцать лет, псих, который стрелял в своих товарищей, полицейский осведомитель, с которым никакой здравомыслящий человек не стал бы связывать свое будущее, — сокрушил меня. Я забыл, где я, что со мной. Я, обладающий хотя и не законченным, но все-таки университетским образованием, жаждал слов, которые безграмотный ефрейтор с напором провидца бросал в зал. Он настолько уверовал в свое предназначение, что сумел увлечь за собой всех присутствующих.

На следующий день, я долго ломал голову, что же такого мудрого сказал Адди. Вот запомнившийся мне абзац: «Как национал-социалисты мы видим нашу программу в нашем флаге. Красное поле символизирует социальную идею движения, белое — идею националистическую. Свастика — борьба за победу арийского движения, и в то же время свастика символизирует творчество».[43]Обычная политическая чушь, риторический прием, не более того, но как объяснить жажду, которую я испытал на митинге.

Вилли усмехнулся и добавил.

— В его словах было что-то дьявольское…

— И такому человеку ты предлагаешь мне заложить душу? У тебя странные понятия о дружбе.

— Это не я предлагаю, это ты сам тянешься к необычному. Адольф знает больше, чем говорит. Он во многом прав, Вольфи. Будущая война — это война нервов, это война духа, война в потустороннем измерении.

— Ты сознаешь, что говоришь?