Однако, что намечено было на день прилёта, сделали, как он запланировал. Всех на уши поставил, и всё ради того, чтобы успеть назавтра ещё одну важнейшую программу осуществить, следующую по счёту, но уже свою, личную, не космическую. И снова, чтобы вписаться в план, спать пришлось четыре часа без четверти. «Вполне нормально, – решил он, – могло быть и три с той же четвертью».

Женька даже не очнулась, когда он вернулся, так забылась после всех этих невероятных событий: полёт заоблачный, первый в жизни и без никого, нереальная панорама прибрежной полосы, потом все эти футуристические диковинности, плюс пляж, обед, хоть и без него, но зато с татарскими пельменями татараш и татарскими же пирогами, тоже чудесными – кубете и бурмой.

Утром они наспех поели, их уже ждал вертолёт, готовый доставить супругов на Аюдаг. Когда забирались на борт, он пошутил, что иногда бывает жаль, что не получается лишний раз попользоваться правами и привилегиями: даже подарка этого им как молодожёнам не от кого принять, хотя многие бы мечтали о таком – достаточно лишь самому распорядиться куда, что и в какое время подавать, начиная от средства любого передвижения до произвольно выбранного блюда местной кухни, – и всё моментально будет выполнено. Теряется, сказал, сам аромат получения удовольствия, сам путь к нему, сладкий миг согласия и победы в промежуточной борьбе за ерунду. А она, добавил, часто и оказывается в жизни основной. То ли шутил, то ли путал. Но ей было всё равно, они уже и так летели над этими божественными холмами, приближаясь к конечной точке своего маршрута, – к крымским эдельвейсам, мохнатым звёздочкам счастья со львиными лапами по центру, самостоятельно научившимися защищать себя от ожогов горячего солнца.

Они провели там около четырёх незабываемых часов, после чего тем же вертолётом вернулись на базу: он держал её руку, слегка сжимая и разжимая ладонь, она отвечала тем же. Ему было так хорошо, как было только однажды за всю его долгую жизнь, в апреле 61-го, в то самое мгновение, когда приземлилась капсула, внутри которой был его Первый, и его улыбающееся лицо открылось планете, как только от скафандра отняли головную часть. Царёв при этом не присутствовал, но процесс отслеживал посекундно, уже понимая, что всё будет именно так, как случилось, включая эту чумовую улыбку, впоследствии ставшую знаменитой на весь мир.

Она же первое своё настоящее счастье испытала не так, но тоже в 61-м, в августе, шестого числа, когда, уже будучи зачисленной, осталась в общежитской комнате одна, чтобы первый раз за всю свою короткую жизнь переночевать самостоятельно, вдали от папы. Впереди была длинная потрясающе интересная жизнь, и потому она, как сумасшедшая, прыгала на панцирной сетке своей будущей кровати и орала не своим голосом, так что прибежала комендантша и сделала выговор, тоже первый в жизни. Но строгим он всё равно не получился, потому что в эту же минуту по радио торжественным голосом начали передавать о том, как только что в Советском Союзе успешно осуществлён очередной запуск космического корабля «Восход-2» с человеком на борту. И это был Второй, но только она ещё не знала, что этот Второй – его.

Во Владиленинск Царёвы вернулись по отдельности, он всё же уговорил её остаться на какое-то время. Она и сама, вкусив крымских наслаждений, была не против, если на то пошло, да только истекал отпуск – с этим-то как?

– С этим не суетись, – коротко, как отрубил, ответил он, – я уже уволил тебя, так что с этим всё улажено.

– Как это? – удивилась Цинк, – я же ничего не писала, к тому же мне ещё, как минимум, два года отбывать у тебя на службе, я же по распределению. А закон?

– Вот я тебя и перераспределил в домашние хозяйки, – отшутился он, – по моему личному закону и твоему собственному желанию. В общем, не дёргайся, Женюра моя, купайся, ешь от пуза и наслаждайся жизнью. Ты мне нужна здоровая и счастливая, иначе кто каталку возить будет, об этом подумала?

К ней приставили человека: она просто должна была вовремя сообщать ему о передвижениях и планах; он же, в свою очередь, делал так, чтобы то и другое реализовывалось как можно приятней и безопасней.

Возвращалась Евгения Адольфовна на том же самолёте, за компанию с группой каких-то специалистов. В квартиру ворвалась счастливая, загорелая, пахнущая югом, солью, морскими ракушками, а ещё этими немыслимыми татарскими пирожками, обжигающими рот, как солнце эдельвейсовы волоски. Развернула пакет, вывалила на тарелку, Настасью обняла, поцеловала в щёку, сказала, смеясь:

– Пробуй, милая моя, – съешь вместе с пальцами, обещаю, они ещё, наверно, остыть не успели до конца, их горячими брала, руки едва себе не обожгла.

Настасья взяла, разломила, откусила. Было и на самом деле вкусно, остренько и непонятно из чего, но также и огорчительно не меньше, чем вкусно: видеть такую неприкрытую хозяйкину радость, требующую, как ей думалось, хотя бы из простых приличий некоторой сдержанности перед прислугой, было неприятно. Однако виду Настасья не подала, просто приятно покивала головой и поинтересовалась:

– Воду-то наливать? Мыться с дороги или как?

Ей и с Женей было плохо, и без неё невесело. Что касалось дел обычных, житейских, каждодневных, то с ней выходило как-то бодрей, чем весь день целиком проживать одной без никого, ожидая в любую минуту прихода Павла Сергеича. А эта, молодая, и музыку красивую подберёт из той, что у них в спальне имеется, и запустит так, что слышно на полную катушку и достаёт нежным и приятным до ушей даже на краю коридора и в кухне. Или, например, затеет книжку почитать и позовёт, – иди, мол, Настенька, если делами не занята, я тебе вслух кусочек один прочитаю, послушай, как написано невероятно, ты только вдумайся, сразу всё сама увидишь, будто это прямо сейчас происходит, а ты мимо шла. – И читает, допустим, такое:

«Вишь ты, вон какое колесо, – сказал один мужик другому. – Что ты думаешь, доедет это колесо, если б случилось, в Москву, или не доедет?“

«Доедет», – отвечал другой.

«А в Казань-то, я думаю, не доедет?»

«В Казань не доедет», – отвечал другой.

Этим разговор и кончился. Да ещё, когда бричка подъехала к гостинице, встретился молодой человек в белых канифасовых панталонах, весьма узких и коротких, во фраке с покушеньями на моду, из-под которого видна была манишка, застегнутая тульскою булавкою с бронзовым пистолетом. Молодой человек оборотился назад, посмотрел экипаж, придержал рукою картуз, чуть не слетевший от ветра, и пошел своей дорогой…»

– Ну как тебе, понравилось? – спросила новая хозяйка и поглядела на домработницу, ожидая ответа.

– Так там про телегу, – честно не поняла вопроса Настя, – и про мужика, какой шёл себе да шёл, а после обернулся просто и дальше пошёл, куда направлялся, и чего с того, соль-то сама в чём у них там?

В ответ Евгения рассмеялась и пояснила:

– Просто очень выразительный язык, сам по себе, понимаешь? Раньше я этого не замечала, просто не обращала внимания, следила за развитием действия, а теперь как бы докатилась и до меня эта бричка, вроде как колесом на ногу наехала и придавила так, что мозги по новой зашевелились. Ну и захотелось просто поделиться с кем-нибудь, извини, что дёрнула тебя от дел. – И тут же предложила, и Настя видела, что она не притворничает: – Может, помочь чем, ты скажи, я с удовольствием, мне иногда даже нравится прибираться, я ещё когда в Каражакале жили, то убиралась всегда сама в бараке у нас, ни дедушке не позволяла, ни папе.