Чудо, тем не менее, снова никуда не делось: она станет матерью и будет жить в Москве, она будет смотреть из своего высокого окна на воду Москвы-реки, слышать её всплески и ждать возвращения мужа из ЦУП-Е или со стартового пускового комплекса, что всё так же расположен по месту её прошлой уже жизни. Она будет читать книги и делиться с ним прочитанным, она станет воспитывать сына или дочь, похожую на него. Возможно, она вспомнит забытое увлечение и снова начнёт свои стихотворные опыты. Она будет всё успевать, потому что у неё много сил и много любви, дающей этим силам ещё и другие, новые и неистощимые.

Одного лишь не знала Евгения Адольфовна с определённостью – как живёт её папа, какое у него самочувствие, и узнает ли она об этом, а он – о ней. В последний раз он ей, кажется, понравился, правда, лишь сначала: эти его новые очки, аккуратная седая небритость, необычная для нее, но притягательная, да и глаза у её отца вовсе не потухли, несмотря на жизнь одиночкой. Она ведь искренне все годы, пока училась, полагала, что его одиночество так или иначе компенсируется живописью. Работа с кистью, углём или карандашом, держала отца в тонусе, не давая закиснуть. И лишь после всей этой ужасной истории Женя резко поменяла мнение относительно его психического здоровья, догадавшись заодно, насколько непросто было отцу столько лет умалчивать о тогдашнем своём обнаружении.

Потом она ещё не раз и не два восстанавливала в голове сцену их ужасной ссоры, слово за словом, – с момента, как ступила за порог его девятиметровки, – как и последующего их короткого и единственного разговора по телефону. Но всё равно целостная картина не складывалась. Мешало ощущение лёгкого безумия: будто некий ужасный враг, втёршийся к отцу в доверие, медленно и планомерно готовил его к тому, чтобы в подходящий момент вжать подлую кнопку и, выдернув железный башмак из-под дьявольского колеса, пустить под откос состав со всей их прошлой жизнью. Нельзя было так, чтобы с одной стороны на человека наваливалось столько счастья сразу, а с другой – не отпускала боль от этого их семейного разлада, ещё не переросшего в окончательную трагедию, но уже обзаведшегося всеми признаками огорчительной и редкой по бессмысленности драмы.

– А как же Настя? – это был её второй вопрос после того, как ей удалось, наконец, вернуть голову на место.

– Разумеется, с тобой, – пожал плечами Павел Сергеевич, – куда ж вы теперь без неё?

– Вы – это кто? – не поняла она.

– Вы – это ты сама и наш ребёнок, – теперь уже, казалось, и сам он удивлялся её удивлению.

– А как же ты? – снова спросила она. – Кто же за тобой присмотрит, подаст, разбудит?

– А как я раньше жил? – развёл руками Царёв. – Так и теперь буду, приму помощь со стороны, а вы уж там сами давайте, наслаждайтесь жизнью в прежнем составе. Но только имейте в виду, что я вас своей пожилой заботой тоже не оставлю, не рассчитывайте так просто от меня отделаться.

– А ты её-то спросил, Настю? – решила уточнить Женя. – Она-то сама готова ехать? Это же, по сути, навсегда. Или наоборот, не навсегда, но то же самое может и остановить человека, сам понимаешь, по какой причине.

– Не спросил и спрашивать не собираюсь, – довольно равнодушно отреагировал муж. – Она что, дура, что ли, весь остаток жизни провести в этой степи, обслуживая это животное, – он ткнул себя пальцем в голую грудь. – А так, глядишь, выделим ей местечко, и будет она себе на нём проживать. Твоя забота – живот, её – всё остальное, там у меня тоже хозяйство будь здоров, не так, чтобы маленькое. И вообще, – он натянул майку и залез в тапки, – сначала одного подымем, после за других возьмёмся с её же помощью…

Они дурили так ещё с десяток минут, после чего он, глянув на часы, быстрым шагом направился в ванную, бросив через плечо, – завтракать не успеваю, поем на месте. А вы собирайтесь потихоньку, через пару дней переберёмся, брошу вас там, и сразу оттуда в Евпаторию, у меня плановый запуск на 8-е.

Вскоре Царёва увезли; она же села думать: нужно было, сосредоточившись, раскидать в голове первоочередные дела, поговорить с Настей, и уже только потом приняться за разборку дедушкиного палисандрового столика, который она лишь недавно собрала и разместила в спальне, завалив поверхность подручными книгами Павла Сергеевича.

Настасья, узнав обе новости разом, про будущий живот и про переезд в столицу, сначала помолчала, глядя в точку на обоях, потом села на стул, так же молча, и только после этого заплакала – сразу горько и навзрыд, без приготовительного промежутка. Женя поначалу было вскинулась, не понимая, что происходит, но та, всё ещё продолжая рыдать, сделала ей знак слабой рукой, останавливая любую попытку в любом направлении действий. Евгения Адольфовна, кажется, поняла, тоже села на стул и стала ждать исхода невольной Настиной истерики. Настасья же дала себе, наконец, вполне законный шанс выплакаться вволю, прилюдно, не тормозя себя и не делая попытки укрыть своего счастливого расстройства. Всё тут собралось в этих её слезах, что копилось долгими годами жизни при хозяйском доме, а теперь выплёскивалось обратно.

Она и, правда, никак не могла ещё пропустить через свою некрепкую голову то, о чём её поставили в известность: и что ребёночек будет её, Евгеньин, сделанный с Павлом Сергеичем по взаимности и любви, и что не бросают её, а увозят в саму Москву, и не абы где проживать, а опять же с ними, в тамошнем высотном дворце, какой видала на открытке, что у слияния двух рек. И что не сам сказал ей, а через неё, через подругу жизни и мать своего дитя, а раньше бы такого не сделал, пожалел бы, слово бы нашёл ласковое и успокоительное. И что Женя его сама этого желает, чтобы жила и дальше при ней, а могла б сказать, что пускай, мол, остаётся, где была всю свою тоскливую жизнь, в этой безрадостной степной местности, доживать без никого. Но не сказала. И что хозяйка, откуда ни рассуди, гораздо лучше и человечней, чем сама она, Настя, которая придумывает разного и только всякое дурное нагнетает на Евгению Адольфовну из обычной тайной зависти и обиды, что одним, получается, всё и без трудов, а другим – по остатку. И никогда не угадаешь, чего у них в серёдке таится и ждёт своего часа. А вот только, выходит, дождалась и сама она, потому как сделалась им тоже не посторонней, хотя сам-то он так и не соизволил ответом её поинтересоваться, своей поручил, да уехал на службу.

Все сумбурные размышления про хорошее, доброе и остальное, перемешанное равными долями, вскоре улеглись, уступив место мыслям другого порядка, уже более практического и ни для кого не обидного. Тем более что Женя, всё это время проведшая подле неё в терпеливом ожидании конца стенаний, с пониманием наблюдала, как та расстаётся с остатками своих обид. А ещё, казалось Насте, Евгения понимала теперь всё и про всех, вместе и по отдельности. «Нет, всё же она больше хорошая, чем чужая, – думалось ей, – напрасно я так об ней, не заслужила она такого от меня, она ж, с другой стороны, не виновата, что Павел Сергеич приманил её и женой сделал. Она, может, сама б даже и не подумала в его сторону, если б он не зазвал её и не домогнулся сразу же, не дав от себя опомниться. Может, котьку завести им, чтоб для маленького забава была: как народится, тот уж подрастёт, играться станут с ним…»