уже тут? Дайте хоть пожрать старому дядьке, – говорил он, когда мы встречали его на пороге.

Как-то мы с Манькой заспорили – старый он или не старый. Сестра считала старыми всех, кто закончил школу. Я же предполагал, что все устроено чуть хитрее. Аргумент, после которого Манька сдалась, прозвучал однажды тусклым февральским вечером. Папа сказал за ужином:

– Женился бы ты, Макс, и съехал от нас, а?

Я пнул Маньку в бок и шепнул: «Разве старые женятся?» И она понуро помотала головой.

– Непременно, – ответил дядя, картинно сюрпая супом. – Вот только найду девчонку, которая будет так же вкусно готовить, как твоя жена.

– Высока планка! – засмеялся папа, и мама спросила:

– Добавки, что ли?

– Это еще не все, – сказал дядя Макс. – Она должна быть беленькая вся, тонкая, как березонька, весить не больше пятидесяти килограммов. А то у меня руки слабоваты. И работу должна работать благородную, врач там или учительница. И чтоб смеялась над моими шутками и молчала, когда у меня плохое настроение.

– Да понял я, ты – не съедешь!

– Подожди-подожди! У нее еще вкус должен быть, образование художественное: чтобы с ходу отличила Микеланджело от Леонардо, например.

– Вот уж не думала, что для тебя это важно, – удивилась мама.

– Очень важно, – серьезно сказал дядя Макс. – Так что если встретишь блондинку худышку-учительницу, обязательно спроси ее. Запомни правильный ответ: «У Микеланджело повязка желтая и нунчаки, у Леонардо – синяя и меч».

После этого мы с Манькой несколько вечеров провели у школы, караулили учителей. Я надеялся высмотреть такую, как надо, – беленькую и тонкую. Думал, может, в старших классах преподает, но все они были старые, даже я согласился.

– Можно еще покараулить возле поликлиники, – предложила Манька. – Врачи же тоже годятся?

Мне почему-то стало грустно, и я разозлился:

– Да ну тебя, дура, дело же не в этом!

– А в чем?

– Ни в чем, ты не поймешь!

– Почему? – не отставала Манька.

– Потому что ты дура! – Не мог же я признаться ей, что сам не понимаю. – Пошли домой, пора делать подарки, скоро опять двадцать девятое.

У меня в планах был великолепный крейсер-авианосец с крошечными вертолетами на палубе.

Но двадцать девятого февраля дядя Макс не взял с собой никаких бутылок. Зато он, наверное, полчаса провел в ванной, я дергал ручку, чуть штаны не промочил, а ему хоть бы что. Вышел в белой рубашке и с мокрыми, гладко зачесанными волосами. Я рванул в туалет и слышал через дверь, как хохочет Манька, а дядя Макс растерянно спрашивает:

– Тебе не нравится? Разве я не красавчик из рекламы шампуня?

– Скорей уж подсолнечного масла, – хмыкнул папа. – Будто ты его на себя уронил.

– Ну елки-палки! А я хотел быть сегодня неотразимым.

Все в этот день было по-другому. Во-первых, он вернулся засветло. Во-вторых, от него не шел деньрожденный запах, а в-третьих, дядя Макс был грустный. Манька тянула его за руку в комнату, а он будто не замечал.

– Помнишь, в прошлый раз, когда мне исполнялось двадцать четыре, я ужрался с ребятами до потери пульса?.. Сутки тусовали. Когда из бара выгнали, по проспекту шатались…

– Помню, как ты вернулся на следующий день, – сказала мама.

– А в двадцать – одногруппники в общагу к себе затащили. На крышу вылезли рассвет встречать, голубям «Короля и Шута» пели…

– А сейчас чего? Не собрались? Не позвал никого?

– Представь себе, я и в те разы никого не звал, все сами. Ну и Анька организовала.

– Ах вот оно что, Анька! Березонька твоя. А сейчас она что?

– А сейчас – ничего. Кандидатскую пишет. Мы вообще-то давно не общались. Говорят, замуж собралась…

Мама сочувственно поглядела на дядю Макса.

– Суп кончился. Чаю?

– Валяй… Шестнадцать с дворовыми отмечал, папа стол в грузовом лифте поставил, так и катались. До этого – мама тоже каждый раз что-нибудь грандиозное устраивала: в двенадцать полет на воздушном шаре, ну и раньше тоже всякие аквапарки-зоопарки.

– Слушай, ну ты все-таки взрослый уже!

– Ну, если считать по состоявшимся дням рождения, то мне семь, – усмехнулся дядя Макс.

– А если считать твои постоянные отмечания?

– Двадцать восемь лет на двенадцать месяцев – триста тридцать шесть, значит, я уже старый маразматик… Но ты скажи, я разве многого хотел? Ведь ни одна собака не поздравила! Спросили только, че это я без угощения. А я, как идиот, весь год им вкусняшки таскал… Видно, я и есть идиот.

И он ушел к себе, так и не выпив чай, и плотно закрыл дверь. Я пошел в детскую, Манька запрыгала вокруг:

– Ну давай, ну пошли же, будем поздравлять!

– Не пойдем!

– Да почему? Он расстраивается, что его не поздравили, так пойдем поздравим!

– Отцепись, слышишь! Сейчас нельзя.

– А как же моя картинка? И твой креслер?

– Не креслер, а крейсер, дура. Крейсер-авианосец!

– Крей-сер-авиа-носец, – старательно прошептала Манька, бережно беря его со стола. Она всегда начинала шептать, когда боялась заплакать. – Если сейчас нельзя, то когда не нельзя?

– Никогда, – ответил я со злости и понял, что это правда.

– Может, попозже вечером? – Я ее еле расслышал, так тихо она шептала, и ничего не ответил.

Я взял авианосец у нее из рук и поставил к другим моделям. Им было уже тесновато на полке, и я подумал, куда я буду ставить новые, когда место кончится. Но это не понадобилось – я больше не клеил моделей.

Дмитрий Шишканов. Шушу

Время усмиряет в конце концов всех мятежных духом. Нестора оно запихнуло в серый квадрат, Джима – обнесло прямоугольником тусклых стальных ограждений совершенно ментовского вида. А Оскара тщательно оттерло от помады и как опасную рыбу-покемона поселило в куб толстостенного аквариума. Всюду теперь равные стороны и прямые углы. Скучно, девушки!

Поежившись под бесстрастно-яростным взглядом Фурье с лысым греческим черепом и отбитым носом, я отправился по гнутым дорожкам Пер-Лашез куда глаза глядят, размышляя, что в свое время накануне зачета по спецглавам высшей математики вполне оправдал бы неизвестного вандала. Да чего там – постоял бы на стреме. Шатался я, впрочем, не совсем бесцельно: выбирал аллеи, где побольше местных, ходил и подслушивал, пытаясь хоть немного расширить свой скудный запас разговорного французского.

Кажется, я попал на местную Радоницу: на многих могилах вполне по-русски копошились люди. Сметали скопившийся к концу февраля зимний сор, протирали плиты, высаживали низкорослые оранжевые цветы, похожие на ноготки. Одиночки были мне неинтересны: они занимались своим делом молча. Как, например, гостья одного из ближайших надгробий. Выглядела она классически до карикатурности: седые волосы без следа краски уложены в простую короткую прическу, большие очки в массивной оправе, короткий плащ