Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Кулачок тренируется в поте лица, – улыбается деснами доктор. – Торопится стать силачом, а мы ему – кашку.
Кулачок – это сердце. Кашка – лекарство. Сердце – это ура.
– Ура! – говорю я жене, обновляя ромашки в стакане.
– У них уже месяц ура, – отвечает она. – Хорошо бы сменять их ура на пора.
– Не ворчи.
– Наверно, немного устала… Как поживает наш сирота?
На дворе зевает, сверкнув золотыми зубами, апрель.
Сквозь окно проникает в палату спелый запах щекастого солнца. Весна-карапуз дышит нам сдобой в глаза и нагоняет слезу на ресницы. Не мудрено, что Тетя припомнила детский приют.
– Дон Иван? Лучше всех.
– Принеси почитать.
– Не подумаю. Тебе нельзя напрягаться.
– Послушать врачей, так просыпаться мне тоже нельзя. Когда я не сплю, у меня кружится голова.
– Привыкай. Как выйдешь отсюда, я вскружу тебе голову.
– У меня она уже десять лет идет кругом. Я Дядю очень-преочень люблю. А вот во сне ненавижу.
– Чем заслужил?
– Не знаю. Знаю только, что плачу во сне, потому что тебя ненавижу. Мне все время мерещится, что ты мне вовсю изменяешь. Пусть не дают мне больше снотворного. От него постоянно кошмары. Я просыпаюсь, оттого что хочу умереть, а во сне умереть не могу. Там я только страдаю и плачу… Расскажи мне про Ваню.
– Удрал из детдома, укрывшись в фургоне заезжего фокусника.
– А у того была дочь. Угадала?
– Почти. Хана – любимая внучка. Маг Факирский – старик.
– Хана… Красивое имя.
– И означает «красивая».
– А с чего ты призвал волшебство на подмогу?
– Чтобы было правдивей.
– Раньше ты обходился лишь правдой.
– Раньше я не писал о любви, а писал о своем же прожорливом разуме.
– Просто ты о любви чуть-чуть недописывал.
– И недотягивал в волшебстве.
– А теперь дотянул?
– Притянул волшебную палочку. С того дня, как герой мой сбежал из детдома, волшебство для него что внутренний голос. Даже если вокруг тишина, голос этот не умолкает. К повороту такому Дон мной подготовлен: волшебство – появление Юльки. Чудо чудное – происшествие с Альфонсом. Остается привыкнуть, что чудеса – это норма. Легко привыкать к ним в подручных у фокусника.
– И какова твоя цель?
– Мне нужно внушить, что корень всего на земле – превращение, метаморфоза. Если читатель поверит, я смогу победить смерть любовью.
– А ты сможешь?
– Смогу.
– Не многовато ли в тексте случайностей?
– Чтобы роман получился, их должно быть больше в разы. Иначе герой мой погрязнет в рутине. Весь сюжет его жизни – внезапность.
– Почему?
– Потому что другие в читательской памяти не задерживаются.
В подтверждение я оперирую фактами. Перемыв косточки культовым авторам, мы убеждаемся, что почти поголовно они внедряют в реальность магическое: Кафка, Майринк, Толкиен, Кортасар, Булгаков, «Парфюмер», «Сто лет одиночества»… Писателям нашей эпохи даже не нужно было изобретать: лучший способ рассказа о чудесах – документальная манера повествования, стилистика лаконичных свидетельств, испокон веку знакомая нам по Евангелиям.
– Суть, однако, не в этом, а в том, что нехватка чудес современным сознанием воспринимается как недостоверность! Достоверность же слишком ущербна, что совершенно не новость.
– А что тогда новость?
– Что она еще и кусается. Вот полюбуйся. Арчи тяпнул за палец.
– Чем ты ему досадил?
– Дефицитом. У нас без тебя недобор повседневного чуда. Твой пес очень ждал, что я поделюсь пармезаном. А потом не сдержался и цапнул.
– Бедный мальчик! Истосковался по мне. Отомстил тебе за мой запах.
– И схлопотал по ушам.
– Бедный Дядя! Ну зачем ты мне врешь?
– Чтобы тебя позабавить.
– И какой мы отсюда делаем вывод?
– Вот и светило приперлось.
– И давно здесь торчит этот хам?
– Он не хам, а волшебник.
– Он никчемный врунишка! Маринке наплел, что меня наградили.
– А тебя наградили?
– И ты, побратимка, туда же!
– А ты меньше беспутничай, бабник.
– Его наградили медалью.
– Не медалью, а знаком отличия.
– И как называется?
– Ей уже можно смеяться?
– Категорически нет.
– Тогда, Тетя, держись. Медаль называется «Милосердие». Герка первый прозектор в России, кому выдали этот значок.
– А за какие заслуги?
– По настоянию благодарных покойников.
– По крайней мере я помогаю искать их убийц. А ты своих мертвецов убиваешь – со скуки, от нечего делать.
– Тут ты, Герка, не прав. У него персонажи живые. Есть, конечно, один-два скелета, но они погоды не делают. Погоду делают те, что живые.
– А погода нелетная – сплошь туман.
– Бывают и летные дни. Правда, Дядя?
– Только для тех, кто умеет летать.
– Или для тех, кто не очень умеет сигать с парашютом?
– Пойми, дурья башка: пуская им кровь, я дарую героям бессмертие!
Я вынужден врать точно теми словами, которыми раньше отстаивал правду стократ.
– Тогда я дарю им немного засмертия, – парирует Герка. – Чем вам не милосердие?
– Милосердие, причем весьма милое, – соглашается Тетя и, обратившись ко мне, добавляет: – Под стать твоему волшебству.
– Какому еще волшебству? – подозрительно косится друг.
– Когда очень большая любовь побеждает любое засмертие, – поясняет Светлана. – Так что в досмертьи уже ничего и не страшно.
– Ну-ну, забавляйтесь.
– Расскажи ему тоже. Читать твою книгу он из упрямства не станет.
Поразмыслив, я предлагаю им рассказать про цыган:
– Про то, как Иван променял на кибитку цыган фургон мага.
– Зачем?
– Перепутал спросонья. Вышел по малой нужде, а обратно залез не в ту дырку.
– А тебе это, Дядя, зачем?
– Чтобы начать одиссею. Укрупнить его образ. Нацепить на хребет тень скитальца Улисса – в нагрузку к теням Жуана и Фауста.
– Я, наверное, что-то не уловила. Откуда вдруг Фауст?
– От дьявола – как и всякий заученный трюк из запасов бродячего мага.