Быстро выяснилось, что вещи можно разделить на две группы – совсем недавние, оставшиеся с последней войны, и ветхие, времен битвы на Немиге. Кладовой снова оживился и вовсю комментировал «живые картинки». И кстати, выяснилось, что он был прав – не столь уж многое за эти века изменилось.

– Вот, гляди, – вещал старичок, – это дедушка лыко вяжет…

На картинке появился седой старик, плетущий лапоть.

– Обычно лыка не вяжут, – сказал Мишка.

– Ну, когда не вяжет, – хихикнул Кладовой, – это значит, уже и дышать не может.

– А зачем так много? – удивилась Лёля, потому что на картинке рядом со стариком появилась целая гора лаптей.

– Так март же месяц! – воскликнул Кладовой. – Пары лаптей дня на три, может, хватит… А если идти далёко, то и меньше.

– Ой, какой крестик хорошенький! – воскликнула Люба, вытащив очередную вещицу из-под камня.

Капля зелья, и в подземелье возник малыш. Он был маленький, сморщенный и орал так, что если б был звук, то все б точно оглохли.

– Ох, это ж наш богатырь! – умилился Кладовой. – Федосья на сносях была, когда все завертелось, вот и разродилась тут. Тимофеем назвали.

На картинке Тимофея заворачивали в вышитые пеленки.

– Ой, красота-то какая! – сказала Лёля.

– А то! – приосанился Кладовой. – Ты на рубахи посмотри! Вышивали девоньки, ох какие красоты вышивали! И все не просто так, а со смыслом, каждая зверушка на своем месте, каждый цветочек – оберег.

На маленького Тимофея в это время накинули найденный крестик.

– Что-то я не пойму, – сказала Люба, – это его крестят так? А где батюшка?

– Да ты понимаешь, батюшки тогда еще не везде были, – сказал Кладовой. – Смотри: крестик вроде как христианский, а весь в зверушках и цветочках. Сейчас я вам покажу…

Кладовой полез куда-то в угол, долго там копался, ничего не нашел.

– Ой, а дай-ка мне бутылку, – сказал он, – я прямо сюда капну, на эту полочку, она должна помнить…

На картинке появилась комната, люди, что-то бормочущие себе под нос…

– Что это? – спросил Антон.

– Это они молятся! – сказал Кладовой. – Вы на полочку, на полочку смотрите.

На полочке рядом с иконами стояли непонятные болванчики.

– Это что? – изумилась Люда.

– Идолы.

– Которые идолища поганые? – удивился Антон.

– Что ты! – замахал руками Кладовой. – Это ж Перун! Великий Бог! И Велес рядом с ним.

– Опять Велес, – пробормотал Севка, – кот тоже про него говорил…

Картинка немного расплылась, а потом опять стала четкой.

– А это уже евреи, которых батюшка тут прятал, – сказал Кладовой. – Тоже молились, ох, как молились…

– А где их иконы? – спросил Антон.

– А у них нету, – сказал Кладовой. – Я спрашивал, а они говорят: «А у нас Бог в сердце»… Во как…

Лёля плеснула немного зелья на скамейку, и на них выплыли две картины. На одной девушка с длинной светлой косой что-то шила, на второй молодая чернобровая женщина штопала носок, высунув от напряжения кончик языка. Потом появилась старуха, что-то растиравшая в ступке, потом ребенок, зажавший в руке куклу из пакли, и тут же, следом, кормящая грудью женщина… Картинки менялись, как в калейдоскопе: то лучины, то свечи, то лапти, то военные сапоги, то деревянные плошки, то чугунки.

– Во как надо историю изучать! – потрясенно сказала Маша. – Ой, а что это они с рубахой делают?

– А это обряд такой: когда рубаху кроили, то, что для ворота вырезали, внутрь протаскивали, чтоб, значит, силы копились. И песни пели специальные…

– А почему тут только женщины и дети? – спросил Антон.

– В последнюю войну тут мужиков не было, мужчин-то евреев даже в гетто не брали, их на месте стреляли… М-да… – грустно сказал Кладовой, – а в давние времена так дело было. Был у нас в Менске старец. Да и не старый он был, просто седой весь… По нынешним временам вообще пацан, годков тридцать ему было…

– Старец! – фыркнула Маша. – У меня маме почти сорок, а она говорит…

– Так время ж суровое было. Вот тому дедушке, что лыко вязал, тоже годков сорок.

– Ничего себе! – удивилась Люба. – А выглядит на все семьдесят!

– Так вот старец, – продолжил Кладовой, – были у него видения. Иногда как вскочит, как закричит… Ну а потом говорит, что завтра с кем случится… И все его слушали, знали, что он не ошибается, уж если сказал, то так и будет. И вот однажды он прям на вече…

– На чем? – спросила Люба.

– Ну вече – это собрание такое, сходка, – объяснил Кладовой, – так вот, прям на вече он встал и объявил, что, мол, други дорогие, беда к нам идет. Будет, говорил, кровавая бойня, всех вырежут, никого не пожалеют. Так что, если жизни наших стариков, жен и детей нам дороги, давайте сделаем схрон, где их спрячем. Вот так это подземелье и появилось. Отошли от города подальше, нашли этот дуб, за него и зацепились. Долго копали, с любовью делали… Да вы ж видите. Сколько веков прошло, а скамьи вон как новые!

– А потом? – спросил Антон.

– А потом прискакал гонец из Полоцка с грамотой…

– Эта та, что мы видели? Та, что фотографировали? Вот с этой штукой? – спросила Лёля, показав кругляшок, который Маша оставила на скамейке.

– Ух ты! – сказал Кладовой. – Так, князя Изяслава печать, булла называлась. Только то, что вы мне тычете, это устав для вирника. Покажи-ка.

И Кладовой начал напевно читать с мобильника, смакуя каждое слово:

«А се поклон вирный: вирникоу взяти седмь ведор солоду на неделю, тоже овен любо полот, или две ногате; а в средоу резаноу, веже сыры, в пятницоу тако же; а хлеба по колькоу моугоуть ясти, и пшена; а кур по двое на день; коне четыри поставити и соути им на роте, колько могоуть зобати; а вирникоу шесть десять гривен и десять резан и два на десяте веверици; а переде гривна; или ся пригоди в говение рьбами, то взяти за рыбы седмь резан; то всех коун пять на десяте коун на неделю, а борошна колько могоуть изъясти; до недели же вироу сбероуть вирници; то ти оурок Ярослава».

– Чего? – спросил Севка. – Я, кроме «Ярослава», ничего не разобрал. И кто такой вирник?

– Вирник – это тот, кто княжеские подати собирал.

– Типа налог? – спросил Севка.

– Ага, – усмехнулся Кладовой, – типа… Прискачет от князя и стоит тут неделю. И за неделю надо было ему собрать виру, и за это время ему проставляли вона сколько еды.

– А что за резаны? – спросила Маша, глядя в телефон.

– Деньги, – ответил Кладовой, – все просто было: гривна это 20 ногат, или 25 кун, или 50 резан.

– Просто, – ехидно сказала Лёля.